Рождение волшебницы

Высокохудожественное сравнение не много объясняло в поведении Порывая, но что же оставалось пигаликам, кроме поэзии, если молчали ученые? Очарованный трелями жаворонка (разбуженный? возбужденный? вдохновленный? пристыженный, наконец?) болван шагнул в заваленный обломками ров, выбрался на волю и заковылял, прихрамывая, – вниз, в долину, в общем направлении на полдень, к теплым краям и к морю.

Разведчики провожали Порывая в его блужданиях по горам и предгорьям верст сто и уже получили разрешение начальства прекратить наблюдение, когда истукан повернул обратно. Он описал широкую неправильную дугу, миновал в порядочном отдалении Каменец и начал спускаться на равнины. А потом после некоторого колебания поворотил к западу, к высочайшим вершинам Меженного хребта, до которых оставалось ему не более тысячи верст. Неделю спустя измученным разведчикам велели оставить истукана и возвратиться на родину.

После удаления Порывая появилась возможность привести развалины Каменца в порядок по-настоящему. Однако не это важное обстоятельство решающим образом сказалось на судьбе Золотинки. Сама по себе любовь пигаликов к порядку не спасла бы девушку, если бы в последнем столкновении с Рукосилом она не проглотила почтовое колечко Буяна. Так что, если быть точным, Золотинку спасла не любовь к порядку, одно из самых несносных свойств пигалицкой натуры, а скорее уж любовь к переписке – не менее того распространенный среди этого племени недуг.

Обследуя покинутый замок, пигалики обнаружили немало любопытного и поучительного. Поэтому они не ослабляли усилий, не теряли терпения, заново пересматривая, перебирая и даже просеивая оставшееся за Порываем каменное крошево. И в итоге этой кропотливой работы воскресили к жизни трех заколдованных, одним из которых оказался обращенный в жемчужину Поплева. Но Золотинку нельзя было отличить от каменной дребедени. Она обнаружилась, когда обок с глыбами грязного льда зазеленела трава. Всюду стояли лужи. И тут ничего не упускавшие пигалики нашли в талой воде свое собственное почтовое перышко. Это было отправленное Золотинке в Толпень письмо. Выходит, слованская государыня не получила своевременно известия о том, что названый ее отец Поплева найден и расколдован? Почтовое колечко Буяна она потеряла?

Естественное предположение это оказалось верно наполовину. С момента превращения Зимки в Золотинку почтовых колечек стало два, и одно из них, то, что очутилось в животе Лжезолотинки, довольно скоро пропало. Получив вместе с чужим естеством проглоченное колечко, Лжезолотинка самым обыденным образом с ним рассталась, нимало об этом не подозревая. Непрожеванное колечко осталось в лесной чаще неподалеку от горной дороги. Другое колечко, колечко Золотинки, сохраняло качество почтовой метки, находясь уже внутри каменной глыбы. И перья пигаликов летели к той метке, что ближе, – в развалинах Каменца.

Все это вполне обнаружилось и разъяснилось задним уже числом. А тогда, поначалу, опознав в луже свое почтовое перышко, пигалики не видели надобности особенно ломать голову. Дальнейшее напрашивалось само собой. Написали еще одно письмо, всего в строчку: «испытательный запуск», и перышко осело тут же, у груды развалин на месте Старых палат. Через восемнадцать часов кирки и ломы пигаликов открыли под полуторасаженным слоем битого камня черное базальтовое изваяние, изображающее собой горделивую красавицу без руки и без носа. Испытательные перья прилегли к ней где-то возле пупка.

Сотворенная из небытия, Золотинка не сознавала себя.

Пигалики засуетились, расстелили плащи и взялись в несколько рук приподнять девушку – она лежала на каменном мусоре, в том самом месте, где только что громоздилась черная базальтовая уродина.

Пока ее ворочали, взор Золотинки, смещаясь, захватил чьи-то лица, плечи, захватил развалины и человечков, вскарабкавшихся на косогор. Она увидела далекий покрытый мелким кудрявым лесом склон горы. Но ничего этого не поняла, как не понимает младенец, и только после того, как ее положили, бережно придерживая, на подстилки, застонала и шевельнула ногой.

Жизнь возвращалась через боль.

Золотинка приподнялась, охнула, нечаянно опершись на обожженную ладонь. Тупо уставилась на обнаженное бедро. Горели ладони. Нога саднила и горела.

Она жалобно скривилась, не понимая связи между болезненными ощущениями и кроваво-грязными ссадинами на колене. Усилие утомило ее, она откинулась. То была душевное и телесное отупение, которое наступает после долгих, превышающих человеческие силы страданий.

Золотинку умертвил полный покой. То, что пережила погребенная под толщей каменного мусора девушка, было жесточайшей, растянутой во времени пыткой. Тишь и тьма. И более всего – отсутствие ощущений, невозможность ни подвинуться, ни подать голос. Обращенная в мысль, Золотинка стала неспособна сосредоточиться. Лишенная опоры в ощущениях, мысль обнаружила свою бесплодность. То было утомительное и все более жуткое состояние неподвижности. Страх охватывал Золотинку, если только можно сказать «охватывал» по отношении к тому, что не имеет тела. Но страх этот был – невообразимая, непостижимая беспомощность. Можно представить себе стиснутого со всех сторон горой без малейшей возможности шевельнуться человека – и это будет лишь отдаленное, слабое подобие того, что испытывала Золотинка. То была худшая из тюрем. Одиночное заключение иссушает чувства и сводит с ума. И насколько ужаснее положение заключенного, который лишен не только товарищей, но и самого себя, лишен пространства – какого бы то ни было. Лишен времени, ибо время не существует вне действительности. Это уже нечто большее, чем одиночество. Погребенная в камне, Золотинка мучительно умирала. И умерла.

Доставили носилки. Предполагалось, что расколдованная девушка неспособна ходить, но когда принялись ее поднимать, встала сама. Положение тела пробудило память мышц, они сократились и подняли Золотинку, которая тотчас же зашаталась, потому что ноги двигались сами собой и как им вздумалось. Она свалилась на ринувшихся к ней пигаликов. Когда стали укладывать ее на носилки, она не легла, а села, свесила ноги на сторону. Пигалики держали девушку на весу, напрягаясь и пошатываясь, когда она принималась раскачиваться на своем насесте, как на качелях.

– Во-о! – протянула Золотинка, с отстраненным любопытством рассматривая сожженные ладони. – Ишь ты! – еще раз она удивилась, обнаружив, что платье ее из толстой и жесткой ткани грубо обрезано немногим ниже пояса.

– Глубочайшее слабоумие! – вздохнул, оглядываясь в поисках сочувствия, Корлаван. Обнаружил вокруг озадаченные лица и виновато тронул себя за подбородок.

Главный врач города был не толстый, но приятно пухлый в щеках курносый пигалик. Наткнувшись на предостерегающий взгляд главного обличителя Республики Хруна, он стушевался и ступил полшажочка назад. Обличитель Хрун не смилостивился, а сказал громко:

– Ни в коем случае это не меняет дела. Хватило ума на преступление, хватит сообразительности, чтобы… выслушать приговор.

Кто-то сказал довольно явственно:

– Но это жестоко.

Упрек принял на свой счет не обличитель, как следовало ожидать, а главный волшебник Ямгор Тлокочан:

– Скажите спасибо, что вообще расколдовали! – бросил он, не оборачиваясь.

Сердитое замечание не облегчило волшебника, глядел он по-прежнему озабоченно и как-то даже брезгливо, всем недовольный, несмотря на очевидный – и замечательный! – успех волшебства. Болезненно самолюбивый и жадный до похвал, Тлокочан почему-то всегда мрачнел, когда его хвалили. А когда порицали, то злился. В остальное время это был жизнерадостный и благорасположенный к окружающим толстячок – с короткими толстыми пальцами, невероятно хваткими и умелыми. Этими крепенькими кочерыжками он исполнял тончайшие, требующие и силы, и ловкости, и проворства действия, без которых не обходится волшебство.

Словом, это был необыкновенный по всех отношениях пигалик и чрезвычайно талантливый волшебник. Тлокочан ревниво относился к своему ремеслу, почитая его чуть ли не вершиной и смыслом всего развития жизни на земле. Как и прочие пигалики в подавляющем своем большинстве, Тлокочан был, разумеется, убежденным атеистом и отрицал существование бога, не видел ни надобности, ни пользы в этом изобретении трусливого человеческого ума. Это не мешало ему привносить нечто религиозное в свою собственную деятельность, набрасывая покров таинственности, чего-то непознаваемого и непостижимого на всякое колдовство.