Рождение волшебницы

– Я встретила Золотинку, – сказала она глухо, не оборачиваясь и не глядя на Лжевидохина, ибо не могла глядеть на него, не выдав ненависти. – Ну, тогда в корчме, ты знаешь. Пигалик… я приказала захватить, – Золотинка. Она сказала, когда мы остались вдвоем, что многому научилась. Если я правильно поняла намеки, она знает, как вернуть оборотню его подлинное естество, когда утрачен образец для превращения. Она имела в виду тебя.

– Но это невозможно, – возразил Лжевидохин слабым голосом.

– Ты ж, наверное, не прочь порезвиться, как в сорок лет? Я думаю, из Рукосила выйдет не худший Могут, чем из Видохина, – съязвила она, но старик, этого не заметил: привычная рана открылась, снова, как в первый миг, как тогда в Каменце, он ощутил ужас своего положения.

Зимка точно рассчитала удар. Вместе с тенью надежды тотчас явилось и недоверие, и острое сознание своей жалкой, унизительной участи: бессилие на вершине могущества. С коварством хищницы Зимка цапнула и отскочила. В слюне ее был яд, она заронила нелепую и невозможную надежду, которая будет теперь разъедать старика изнутри, лишая его хладнокровия и трезвости… побуждая гоняться за призраками, чтобы подвести к окончательному крушению.

– Но как это может быть? – бормотал Лжевидохин, наливая дрожащей рукой снадобье – из синей склянки в малую стопку; проглотил и скривился. Не обманываясь старческой слабостью чародея, Зимка держалась настороже и правильно делала.

– Как же так, – раздумчиво бубнил он самому себе, – я получил известие из Республики: Золотинку казнили.

– Это надежно? – спросила она, не выдавая замешательства; ненависть и отвращение помогали ей найти тон. – Можно ли положиться на эти сведения?..

Лжевидохин молчал, словно не слышал. Потом спохватился:

– О да! Вполне надежный источник! Настолько надежный, насколько может быть надежен тот, кто еще жив. Самое надежное на свете – это смерть, моя лапочка, за остальное трудно ручаться.

Он стащил с головы полотенце и утер лицо, словно умывшись, и ненужную тряпку бросил на пол. Казалось, старик забыл свои хвори, головную боль и муки бессонницы, он смотрелся молодцом, совсем не так скверно, как ей хотелось. И только ночная рубашка в желтых пятнах да отечные босые ноги на ковре напоминали Зимке о неурочном характере их доверительной беседы.

– Ну, тогда я не знаю, – промямлила Зимка. – Тебе, конечно, виднее.

– Но с чего ты взяла? Почему ты решила, что Золотинка? – выказал нетерпение Лжевидохин. Не так уж он был в себе уверен, чтобы отметать с порога Зимкины бредни. – Пигалик сам тебе это сказал?

– Разумеется, нет. Я уж потом это сообразила.

– Ах вот как! Значит, мы должны довериться твоей проницательности, – хмыкнул Лжевидохин чуть-чуть наигранно. В противоречии с пренебрежительным тоном сказал он «мы», чего Зимка от чародея никогда прежде не слышала.

– Придется довериться моей проницательности, – подтвердила она, наглея в ту самую меру, в какую Лжевидохин выказывал слабость. – Ну, и сверх проницательности – пустячок. У пигалика нашли за поясом хотенчик.

Беглый, искоса взгляд открыл настороженной Зимке, что всезнающий чародей действительно поражен. Он ничего не слышал о находке! Взметень и все его люди, что были в деле, погибли или рассеялись, а Малмора, значит, ничего не успела пронюхать. И, главное! никакая сорока, ни коршун, ни волк не видели великую государыню Золотинку с хотенчиком в руках на пути к Юлию.

– Ну и где он? – замедленно произнес Лжевидохин. – Где хотенчик?

Это можно было считать победой.

Оставив задиристый тон, Зимка взялась рассказывать с начала – с первых подозрений, с первой встречи с пигаликом. Она повествовала обстоятельно и неспешно, как человек, вполне уверенный в своем слушателе. Спасаясь от бунтующей черни, в поле, без охраны и слуг, Зимка достала хотенчик, который повел ее к Толпеню. Как будто к Толпеню. Получается, что к Толпеню. Туда, где ждали слованскую государыню все удовольствия власти, роскоши и славы.

Когда повествование добралось своим чередом до удовольствий, Лжевидохин незаметно для себя кивнул, принимая рассказ как правдоподобный. Зимка внутренне усмехнулась, не позволив себе, однако, никакой другой вольности.

Хотенчик вел ее напрямую в дремучий лес, чащи и буреломы, овраги и крутояры…

– И где хотенчик сейчас? – перебил, наконец, Лжевидохин.

– Улетел, вестимо. Стоило только зевнуть – улетел. Если не застрял где-нибудь в дебрях Камарицкого леса, если волки его не сожрали, то стучится сейчас в эту комнату, в запертые ставни. – Она показала на плотно задернутые тяжелыми, до пола занавесями окна.

Тут уж недалеко было до издевки, старик поскучнел, и Зимка тотчас же поняла, что переборщила.

– Так, так, – пробормотал он. – Это все?

Зимка пожала плечами, утратив словоохотливость, но Лжевидохин не торопился ее уличать.

– А почему ты думаешь, что хотенчик не мог попасть в руки любого случайного, первого попавшегося пигалика? Так же, как потом попал к тебе, а?

– Сердце чует – она, – сказала Зимка совершенно искренне. – Не знаю, как объяснить… как это передать: нечаянный взгляд, замедленная некстати речь… Какое-то двойное дно у каждого слова.

– Ах, сердце. Сердечко. Сердце вещун, – съязвил, барахтаясь на постели, чародей.

– Я знаю, ты никогда меня не любил, – внезапно обиделась Зимка. – Ты всегда думал о Золотинке, я для тебя пустое место.

– Дура, – возразил Лжевидохин с равнодушной грубостью, – если бы я не сделал из тебя куклу, которая ве-есьма-а приблизи-ительно напоминает мне Золотинку, где бы ты сейчас была? На помойке.

Лжезолотинка дернулась, но стерпела, чувствуя, как горит лицо.

– И надень юбку, что сидишь с голыми ляжками?! – сказал он злобно. – Ценителя ищешь? Печет где-нибудь?

Приподнявшись, он хищно наблюдал, как Лжезолотинка, отерев колено скомканным окровавленным чулком, натягивает юбки, челюсти ее затвердели, а взгляд под опущенными ресницами убегал. Старик ожидал слез, он потянулся схватить жену за руку и пытался ломать пальцы, чтобы сделать больно, но не рассчитал сил: ничего не вышло, кроме многозначительного пожатия. Задыхаясь, он отстранился, разинул рот и уронил руки. Лицо обрело бессмысленное, словно ошеломленное, выражение, глаза почти пропали под больными веками.