Рождение волшебницы

– Ты много говоришь, – обронил чародей, задумчиво тыкая в рот концом рогульки.

– Вы сами можете убедиться, в каком состоянии это чудо ныне, – поклонилась Золотинка, покорно принимая упрек.

– Деревяшка, и в самом деле, как будто бы не в себе. Я проверял. Не вижу только, что из этого следует, – подал голос Ананья, который воздерживался от вмешательства, но не спускал глаз с пигалика. Лжевидохин неведомо чему усмехнулся, и с той же кривой ухмылкой, как человек, заранее знающий, чего ожидать, подбросил или, скорее, уронил рогульку. Хотенчик повернулся раз и другой вполне безразлично, рыскнул ищущим носом и полегонечку, исподтишка, словно желая обдурить бдительных сторожей, потянулся к бойнице – поплыл себе в сторону узкой щели на волю.

Первым опомнился Ананья – Золотинка все еще соображала, что лучше: чтобы нежданно оживший хотенчик бежал или чтобы его поймали.

– Держите, государь! – вскричал Ананья, отрезанный от места действия решеткой.

– Я говорю: свихнулся! – всполошился и пигалик.

– Взять! – поперхнувшись, выдавил из себя Лжевидохин. Поджарая черная тень метнулась в воздухе и слизнула хвостатую деревяшку в самом выеме бойницы. Чародей вынул хотенчик из слюнявой собачьей пасти.

Несколько преувеличив испуг, Золотинка бросилась к двухстворчатой решетке и схватилась за прутья. Бегло скосив глаза, на обратной стороне она обнаружила замок. Даже в спокойный час понадобилось бы время, чтобы пошарить сетью в скважине, воображая себе очертания ключа, – не так-то просто ощупывать бесплотным невесть чем скрытые от глаз полости!

Лжевидохин разволновался чрезмерно для старческих возможностей. Грудь его судорожно вздымалась, шуба соскользнула с плеч и обвисла на кресле. Оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине… Взбудораженные собаки глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в тусклом сознании едулопов звериным порывом. Не дожидаясь никаких команд, один гад кинулся на двухголового собрата и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел – безначальные едулопы сплелись рычащим клубком. Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены. Раздавались омерзительные шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил – словно искал, куда сунуть! – стиснутым в кулаке хотенчиком.

– Государь! – тревожно кричал Ананья по эту сторону решетки.

Не зная, что выйдет из попыток отомкнуть запор, чем кончатся судорожные потуги чародея, Золотинка должна была оставить Ананью до поры в стороне. Притом же она не забывала изображать лицом испуганное смятение, никак не связанное с ее лихорадочной, но скрытой от глаз возней, которая требовала зверского напряжения. В спешке она дергала сетью все подряд, и замок без видимой причины подрагивал и позвякивал, ударяясь о решетку.

Через мгновение чародей упустил хотенчик, и тот вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю. И сразу черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Опустился, как оказалось, подобранный к потолку занавес. Она оглянулась на топот сапог – через распахнутую дверь за спиной валила стража.

– Возьмите пигалика! – выпалил Ананья, взъерошенный и красный – белела лишь шишечка на носу. – Живо, ребята! Держите и проваливайте!

Золотинка подчинилась десятку матерых бойцов, думая об одном: что же произошло с Лжевидохиным – перерыв это или конец? И если перерыв, то какое ждать продолжение? Будет ли продолжение – обстоятельный разговор по всему кругу важных для слованского оборотня вопросов?

Хмурые кольчужники отвели узника из одного подземелья в другое и передали в руки кузнеца, который сковал пигалика цепью. Затем, поплевав на ладони, заклепал другую цепь – она тянулась к заделанному в каменную стену кольцу. Десятник удалился, с ожесточением прогремев запорами.

Время остановилось, а все вели себя так, будто не понимали этого. Всё как будто жило и не жило. Заученно окликали друг друга на стенах часовые. В легком подпитии куражился возле ворот караульни бравый полуполковник. Скрипели в темных приказах перья, а за окном чирикали воробьи, заменяя подьячим соловьев. Зевали судьи, объявляя мерой человеческих пороков пятьдесят палок. Где-то гулко выколачивали ковры, над трубами вился чахлый дымок. И, наперекор покойной очевидности бытия, распростертое над страной безвластье делало заведенный порядок призрачным. Словно все самое устоявшееся стало неокончательным, ненадежным и необязательным. Что было заметно, собственно говоря, лишь при взгляде сверху, с той самой вершины, где именно и затерялась власть.

Внизу (где стал на колени каменщик, согнулся к земле жнец, щурился над буквами школяр, спускался в рукотворную преисподнюю рудокоп) – внизу не замечали перемен, в пыли и в поту, люди не сознавали призрачной недействительности своего бытия.

На самом низу очутилась теперь и Зимка. Брошенная с вершины наземь, она утратила ту тонкую восприимчивость, которая необходима для всякого обитающего в разреженном воздухе горних высей. Она отупела и даже не пыталась объяснить себе испуганно-бестолковую суету придворных. Окажись Зимка на месте пигалика, она без труда распознала бы привычное несчастье Лжевидохина – смерть. В другом состоянии духа уловила бы она и сумела бы оценить знаменательную заминку в государственных делах, которая, как водится, отмечала собой очередную смерть Лжевидохина.

Но нет, Зимка не видела, не догадывалась, не понимала – не ждала чуда. Подавленная ужасом, которому не было названия, обессиленная и покалеченная, она ни на миг не могла отстранить от себя все разъедающую мысль, одну единственную, все поглотившую мысль. Что бы она ни делала, на чем бы ни пыталась сосредоточиться, – всюду было то, чему нет и названия.

В повадках Зимки появилось нечто безжизненное. Голоса девушек, которые государыню разоблачали, поворачивали, усаживали, ставили, мыли, протирали губками, умащивали благовониями – эти голоса она слышала как во сне. Да только никак она не могла заснуть – ни заснуть не могла, ни проснуться. Озноб прохватывал ее и сжималось сердце, непреложно доказывая, что это не сон.

Нарядивши государыню золотой куклой, нестерпимо сверкающим идолом, поставив ее посредине обширного ковра в роскошном покое, сенные девушки слонялись вокруг нее, не зная, что еще поправить, подшить, подколоть.

Государыня, не замечая этой бессмысленной возни, спала наяву, погрузив взор в огненные узоры ковра, которые говорили ей о том же самом… все о том же… только о том… однообразном и неизбывном… бом… бом… С усилием поднимала она пустой взор к потолку, и живописные росписи сводов отзывались в висках тем же мучительным бом… бом…

Настал вечер, не поступило никаких распоряжений, измученные бездельем девушки двигались как сонные мухи… Зимка опустилась на постель – потому что стало темно. Она не посмела и не сообразила раздеться на ночь. Так она и спала – в золоте, на камнях, мутно дремала, перемежая тяжесть сновидений с приступами болезненных сердцебиений, которые побуждала явь.

Смутное побуждение оттянуть неизбежное – то есть побуждение выдать все-таки Золотинку, поднималось временами, как тошнота к горлу. Но Зимка не находила сил даже на это. Предательство, любое предательство ничего уже не могло поменять в бездушной предопределенности Рукосиловой воли… И она не могла верить, не находила в себе ничего того, чем верят, что Золотинка, может статься, все ж таки столкнется еще с Рукосилом и свернет ему шею – прежде чем палачи… прежде чем палачи потащат слованскую государыню…

И вот наступило утро, неизбежное, как конец, утро. Мало кто знал и подозревал во всей Словании, что великий слованский оборотень успел уж спуститься в преисподнюю и кое-как, очередным чудом выкарабкаться обратно. А если никто не подозревал, то никого это и не занимало. Стоящий на земле люд так и не заметил призрачного крыла безвластья, что осенило было страну.

Не больше других заметила это и Зимка – люди вставали к работе, Зимка – к ужасу.

Сияя безжалостной ярой наготой, поднялось новое солнце. По дорогам пылили гонцы, а на столичных площадях бирючи уже кликали указ великого государя Рукосила-Могута, которым слованской государыне Золотинке назначалась честь пострадать за отечество.