Рождение волшебницы

Подавленные злой правдой этих воплей, богомольцы подавали щедро и даже как-то испуганно. На глазах Золотинки несколько калек вырвали из трясущихся рук кудлатого купчика кошелек, в котором он никак не мог разобрать деньги, и, тотчас все высыпав, поделили – не без драки – между собой. Купчик же смиренно им поклонился и пошел.

Были возле собора оборванные дети. Но они держались особняком, на отшибе, словно боялись смешаться с толпой. Золотинка в болезненном прозрении сообразила… Беспризорные малыши стали первой и, может статься, главной жертвой вчерашнего погрома, направленного против пигаликов. Кто там разбирал в пьяной, разудалой толпе между пигаликами и детьми, если разобрать это трудно даже на трезвую голову! Пигаликов мало, их еще поискать нужно, а бездомной, безответной ребятни – хоть режь!

Золотинка не знала еще тогда, что весь вчерашний день столичные кабаки поили погромщиков за государев счет.

Она подсела к рослому, но тощему малому в выцветшей синей рубахе.

– Ты откуда? – спросил тот без враждебности к чужаку, наоборот, с тем непосредственным, безотчетным дружелюбием, которое рождает между незнакомыми общая беда.

– С Колдомки.

– Ясное дело! – по-взрослому, по-старчески вздохнул он.

Мало-помалу, лишь изредка вставляя слово, Золотинка вызнала множество бродивших по городу толков о начале пожара в Попелянах, о богатствах блуждающего дворца, о размерах змея от кончиков хвоста и до пасти, о коварстве котов и о милосердии великой княгини. Когда мальчишка затрагивал, как-то пугливо, вскользь, вчерашние погромы, в лице его что-то менялось и живое выражение исчезало. Таилось там, в памяти, почувствовала Золотинка, нечто такое, что крепко мальчишку зашибло. Зато он с горячностью откликнулся на имя слованской государыни.

– Да за нее хоть помереть! – выпалил он.

Великая слованская государыня Золотинка, как обнаружилось, имела среди босяков горячих почитателей и поклонников. Они поклонялись первой красавице государства, как божеству. Доброту ее и прочие обыденные достоинства хвалили безудержно, о красоте говорили в выражениях самых невероятных и преувеличенных, словно завравшиеся любовники.

– А я ее люблю, – уверяла маленькая, лет семи или восьми, на удивление худенькая девочка. Драное, слишком короткое даже для такой малышки платьице почти не прикрывало озябшее тело. Она дрожала, наверное, от холода и от возбуждения сразу. – Умереть бы – только платья коснуться!

– Оно пахнет! Платье у нее пахнет, – поспешил заявить кто-то из особенно осведомленных.

– Дурак! Пахнет у княгини платье! Ты даешь! Она моется мылом по три раза в день!

– Ты – дурак! Она пахнет сладко! И руки, и платье, и всё… Как цветы.

– Как ладан в церкви?

– Как сто ладанов!

Спор оборвался, когда подали к дворцовому подъезду карету. Из боковой улицы выехали под цокот копыт конные витязи, за ними потянулись вереницы запряженных парами лошадей – и вот выкатилась карета с высокой крышей. Зрители накапливались в опасливом отдалении от стражи, ближе к дворцу потянулись нищие и весь праздный люд с обширной, как поле, площади. Скоро образовалась порядочная толпа. Карету подали, но княгиня, может быть, еще и не встала. Прошло не меньше часа, когда вместо государыни на крыльцо вышел благообразный вельможа с кучерявой бородой.

– Не напирать! – воскликнул он, спустившись к толпе. – Осади, осади назад!

Вельможа нес обвислый кошель, который вызывал у нищей братии лихорадочное вожделение.

– Слава великой государыне! – раздавались выкрики. – Кормилица наша! Щит правоверных! Надежда наша!

Толпа сомкнулась вокруг посланца государыни. Тогда он набрал горсть мелкого серебра и швырнул от себя подальше. Нищие, побирушки и просто задорный, охочий до легкой добычи народ, устремились в давку – туда, где попадали монеты.

Двойные двери дворца раскрылись снова – перед склонившимися дворянами явилась слованская государыня. Она остановилась на верхней ступеньке, бросив вокруг скользящий, нигде не задержавшийся взгляд, прежде чем ступить на мостовую.

С противоестественным ощущением, в котором было нечто и от ревности, Золотинка опять увидела самое себя. Слованская красавица гляделась безупречно. Сверкающие волосы Зимки-Золотинки покрывала сдвинутая на лоб, затейливо подвязанная на затылке косынка тончайшего прозрачного шелка. То было единственное облачко, набросившее пасмурную тень на прекрасный и гордый лик. Пронзительный взор, линия чуть вздернутого носа, неспокойный рот… в этом лице было еще и нечто стремительное.

Зимка-Золотинка медлила садиться в карету, не обращая внимания на склонившихся у распахнутой дверцы гайдуков.

– Вот бы нас прокатила! – Золотинка поймала взглядом одного из босяков, который только что вырвался из толкучки и еще задыхался от возбуждения.

– Но, еще скажешь! – выдохнул тот с презрительным пренебрежением к такого рода пустопорожним разговорам.

– Попроси!

– Сам проси! Чокнулся?

– И спрошу, бояться не буду! – взвинчивала страсти Золотинка.

– Тьфу! – не поверил пацан и выругался, подвинув на голове большой, не по размеру овчинный треух.

А Зимка-Золотинка, убедившись, что общество, разобрав серебро, все целиком нахлынуло к рядам стражи, ступила на подножку кареты.

– Государыня, смилуйся – пожалуй! – вскричала Золотинка противным голосом попрошайки и кинулась напролом.

Чтобы перехватить мальчишку, витязь, прянув конем, мазнул его плеткой. Но Зимка-Золотинка уже узнала пигалика. А если и не узнала – себе не поверила – то вздрогнула в предчувствии той самой беды, которую и ожидала со дня на день.

– Тебе чего? – спросила она с затаенным испугом, понятным, наверное, только для Золотинки. Слово государыни придержало ретивых охранников.

– Прокати, государыня, вот чего! – вскричал тут, как бухнул, из толпы мальчишка в меховом треухе. Все так и обомлели.

– Государыня, краешек подола поцеловать! Позволь подола коснуться! – бухнулась на колени Золотинка.

Главное, она не осталась в одиночестве. Дети галдели все скопом. То есть мятеж этот, несомненно, подходил под статью Уложения «Скоп и заговор». Скоп, неупорядоченное скопление народа, имелся налицо, а заговор живо изобразят в застенке. Вдохновленная этим обязывающим соображением, стража готовилась хватать, чья-то грубая рука уже примерилась к Золотинкиному загривку, но государыня не замедлила.

Могла ли она промедлить, если на совести ее лежал Камарицкий лес, – и об знал пигалик.

– Вот как! Забавно! – сказала она с преувеличенным оживлением. – Это кто же тут хочет покататься со своей государыней? Кто тут у нас такой смелый? Ладно, смелого прокачу! – продолжала она, обращаясь к народу.

И тотчас же должна была остановить развязного парня из лавочников, который, крякнув и заломив шапку, ступил вперед. На широкой ряшке его застыла глуповатая, сама себе не доверяющая улыбка.

– За ребенка что ли себя считаешь? – недобро ухмыльнулась государыня. – Я детей потешить. Маленьких.

Теперь все притихли, включая и Золотинку, которая не вставала с колен, не делая, впрочем, попыток целовать Зимкин подол. Взбудораженная толпа, не вовсе еще разобравшись в своих чувствах, склонялась, по видимости, к умилению с изрядной долей опаски. Никто больше не отзывался на приглашение покататься. Надо сказать, что и сам зачинщик, пацан в меховом треухе, который своевременно поддержал Золотинку, впал к этому времени в малодушие и подался назад, а не вперед, оказавшись пред ликом государыни.