Рождественское чудо. Рассказы современных писателей
Шрифт:
– Так в гараже! – изумился недогадливости начальства шофер. – У Андрюхиного коня задний мост полетел. На ремонт, может, неделя уйдет. Ну, а как ты думал, Михалыч, по снегу-то? Мы уж и так старались, и этак, и всяко-разно, но даже после бульдозера колеса на дороге вязнут. Нас возле Нижнего Ирилаха с тросом пришлось выковыривать. Скажи, Сеня?
– Угу…
– Еще поломки есть?
– Ну, цилиндр один у нас стучит… Может, еще что-нибудь по мелочи, всяко-разно… Ты думал как – по снегу-то?
– Ясно.
На душе стало совсем хорошо. Задний мост шилкинской машине давно пора было менять. Если это и правда все неполадки, то уже на этой неделе можно послать два МАЗа на строительство
– Слышь, Михалыч… Премия-то будет нам? Все-таки натерпелись в дороге. Ну и Рождество опять же, праздник, всяко-разно…
– Я-то выпишу, – пообещал Серега. – А там как начальник автобазы утвердит. Ты свою Клавдию уже видел?
– А что? – насторожился Моисеенко. Жену-бухгалтера он побаивался и даже не особо это скрывал.
– Зайди за командировку отчитайся, вот что. И других прихвати. Насчет премий – поглядим.
– Ты сразу выпиши. А то потом закрутишься, дела, то-се, всяко-разно…
– Выпишу, выпишу, не беспокойся. И перед начальством словечко замолвлю.
– Хороший ты мужик, Михалыч! – прочувствованно сказал Моисеенко. – С праздником тебя, значит, всех благ, здоровья, успехов и всяко-разно!
– Угу. Спасибо. И вас тоже… с тем же.
Шоферы ушли. Серега сделал себе пометку насчет премий, дозвонился в гараж, потом в диспетчерскую. Потом к нему пошли люди, один за другим. Где-то в районе обеда он вдруг спохватился, что осталось еще одно нерешенное дело, набрал свой домашний номер и поговорил с женой.
– Когда там всенощная-то? А куда я денусь… Можно и попозже, когда Мишка заснет. На час, не больше. Ты ее одень как-нибудь: платье там, чулки потеплее, всяко-ра… Тьфу, вот заразился! Ну, сама же все знаешь. Ладно, до вечера!
Вечером, пока Наташка в другой комнате одевала мать, Серега рассматривал елку, будто в первый раз ее видел. Мишка уже спал. Макс, которому не разрешили вечером смыться из дому, показывал свое недовольство – угрюмо пялился в телевизор. На экране дергался какой-то парень с крашеными, как у девчонки, волосами.
Елка была хорошая. Автобазовские шоферы перед Новым годом срубили ее где-то на Витюйской трассе и привезли Сереге в подарок. Невысокая, пушистая, с ровными, как на картинке, ветками, она сильно отличалась от тех лысоватых и чересчур долговязых деревьев, которыми торговали с машин на городских улицах. Игрушки тоже были необычными: большая часть их были Серегиными ровесниками, а то и старше. Они достались ему от матери, а той – от ее матери. Среди них были даже трофейные немецкие ангелочки с резиновыми личиками, приклеенными на посыпанный серебряными блестками картон, и крыльями из жестко накрахмаленного гипюра. Со временем блестки стали серыми, кружево пожелтело, резиновые щечки поблекли, но Наташка по привычке каждый Новый год вешала ангелочков на елку.
Только теперь пристраивала их не на виду, как раньше, а где-нибудь пониже, чтобы их потертость не так бросалась в глаза. Еще там были крупные блестящие бусы, золотистая верхушка с колокольчиками, большие дутые часы со стрелками, застывшими на без пяти двенадцать… Да много всего. Серега помнил, что во времена его детства елочных украшений было еще больше. Когда он брался наряжать елку, было очень интересно открывать большие картонные коробки, в которых хранились игрушки, переложенные слоями ваты. Никогда нельзя было угадать, что спрятано под очередным ватным одеяльцем. Игрушек было так много, доставали их так редко, что успевал накрепко забыть, что и куда было положено в прошлый раз…
Скрипнула дверь, по паркету зашуршали колеса инвалидного кресла, раздобытого предприимчивыми церковными бабульками. Серега оглянулся. Мать показалась в
дверях наряженная в свой лучший костюм из малиновой индийской шерсти, в котором ее провожали на пенсию. Наташка укутала ей ноги коричневым пледом, а под горлом жакета, на стоячем воротничке, прикрепила брошь, расписанную в Палехе. Седые волосы прикрывала белая вязаная шаль. Сереге даже показалось, что на обычно безучастном лице матери проявился слабый интерес к тому, что с ней делают и куда собирают.У Сереги был микроавтобус «Газель», он его специально купил, чтобы по осени возить родных-знакомых за брусникой и по грибы. Езды оказалось всего минут двадцать, и то потому, что пришлось искать место для стоянки. Автомобилей у церкви в этот вечер скопилось много, это показалось Сереге удивительным. Он всегда думал, что на церковные службы ходят только старушки.
Внутри была тьма народу. Кресло, впрочем, пропускали без разговоров, так что удалось пробраться совсем близко к возвышению, которое Серега принял за сцену, хотя на церковном языке оно наверняка звалось по-другому. Хор уже что-то пел – красиво, но немного однообразно. Серега с Наташкой встали слева от большого центрального подсвечника, густо утыканного высокими восковыми столбиками. Кресло поставили перед собой. Мать при виде золотого блеска и множества огоньков встрепенулась, стала оглядываться вокруг.
– Надо бы хоть одну свечку поставить… – неуверенно предложила Наташка.
– Давай, – разрешил Серега.
Пока жена ходила за свечами, он тоже по-быстрому осмотрелся. На стенах между иконами, и над входом, и впереди над закрытыми воротами были пристроены еловые и сосновые лапы. Кроме ладана и воска пахло еще хвоей, этот привычный запах немного успокаивал. Народ вокруг крестился и кланялся. Серега стоял столбом и чувствовал себя не слишком уютно. Чтобы скрыть смущение, он поминутно поправлял на материной голове шаль, которая тут же опять сползала. Когда Наташка вернулась, он почувствовал себя увереннее.
Время от времени ворота открывались и выходили священники. Их было несколько. Серега так и не разобрал, кто из них главный, а кто так. Они кланялись и размахивали кадилом, что-то выкликали, народ им дружно отвечал… Вообще, служба Сереге даже нравилась, только непонятно было, зачем ей тянуться целую ночь, зачем повторять одни и те же слова, действия… Он очень скоро устал следить за тем, что происходило перед ним, а стал смотреть на мать.
Мать сидела в кресле радостная, разрумянившаяся. Трудно было определить, что она понимает, что нет. Видя, как крестятся другие, она тоже несколько раз перекрестилась, и все оглядывалась на Серегу, как будто ждала от него одобрения. Смотрела она большей частью на золоченые иконы, на оранжевые язычки пламени, прыгавшие над свечками, но каждый раз, когда выходил священник, поворачивала голову и беззвучно шевелила губами. Видно было, что ей здесь хорошо. У Сереги сжалось сердце, когда она в очередной раз оглянулась на него и вдруг залепетала, не до конца выговаривая слова, что-то несвязное…
Он с тревогой глянул на Наташку. Та прислушалась и перевела:
– Она говорит: красиво тут очень!
– Ну так, – сказал Серега, проглатывая комок. – Ясное дело. Рождество же! Рождество, мама…
Уже, наверное, раз в двадцатый запели старинную песню, которую Серега, пока стоял, успел выучить наизусть: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…»
Он не пел, но после слов матери в груди стало тепло и щемяще, как будто и для него здесь происходило что-то хорошее. Издалека, от иконы какой-то женщины, похожей на медсестру, ему радостно кивнула знакомая бабулька из тех, что приходили к ним домой…