Розы и хризантемы
Шрифт:
— Да, — вспоминает мама, — будь добра, объясни мне, почему именно возле «Динамо»? Другого места, чуть подальше от дома, уже не нашлось? Непременно надо было устроиться там, где ходят все знакомые? Ты что, специально это делала? Чтобы соседи видели и пожалели — несчастная старуха, дочь-злодейка не кормит, не поит! Если уж вздумалось попрошайничать, отошла бы, по крайней мере, куда-нибудь в сторону.
— Ты не знаешь, Ниноленьки, возле метро лучше подают, — объясняет бабушка.
— А! Вот оно что! Интересно, сколько же ты умудрилась насобирать?
— Пять рублей с мелочью. Но он, мерзавец, все отнял! — плачет бабушка.
— Да, рано мы тебя вызволили, — говорит мама. — Надо было оставить там на недельку-другую, чтобы поднабралась ума-разума. Ничего, подожди, вот
Высылают на Сахалин… Вот почему у нас в булочной не стало нищих.
Бабушка хлюпает носом.
— Прежде чем ее сошлют на Сахалин, я ее удушу собственными руками, — обещает папа.
— Да, — говорит мама, — и сам отправишься, куда Макар телят не гонял!
— Ничего, зато один раз в жизни получу удовольствие, — отвечает папа. — И хватит, Нинусенька, ей шляться в этих лохмотьях! Давно пора их сжечь! Завтра же ты пойдешь и купишь ей приличное платье и пальто!
— Легко сказать — пойдешь и купишь. Где это я возьму ей приличное платье и пальто? Можно подумать, что это так легко и просто, что приличные платья и пальто валяются на каждом углу…
— Там, где ты приобретаешь свои отрезы! Все, с этой мерзостью покончено! — Он хватает бабушкино пальто и принимается кромсать его и рвать на части. — Хватит этого позора!
— Ненормальный… — говорит мама.
Бабушка подвывает потихоньку на своем сундуке.
Папе не дали Сталинскую премию. Он не знает почему. Дали Луконину Михаилу Кузьмичу, 1918 года рождения, за поэму «Рабочий день». Зато у нас осталась фотография.
Следы на снегу. А в них зеленые тени. Вообще, снег вовсе не такой уж белый, как про него говорят. В некоторых местах он серый, в некоторых голубоватый или желтый. Вот сугроб: с одной стороны рыжеватый, с другой — бледно-сиреневый, и нигде, совершенно нигде не белый.
Инна идет ко мне.
— Что ты делаешь?
— Ничего.
— Давай лепить бабу, хорошо?
— Давай, — говорю я.
Если ей так хочется лепить бабу…
— Ты на меня обиделась? — спрашивает Инна.
— Я? За что?
— Не знаю… Никогда не приходишь…
— Тебя никогда нет дома.
— Да, правда, я сейчас занята в спектакле. — Она улыбается, наверно, ей хорошо в этом спектакле. — Но в понедельник у нас выходной, в понедельник мы не учимся и не танцуем, театр закрыт. В понедельник я всегда-всегда дома.
Я молчу. Инна наклоняется и начинает катать шар. Я катаю другой шар. За моим шаром остается ложбинка в снегу. За Инниным тоже. Иногда они пересекаются.
— Ты с кем-нибудь дружишь теперь? — спрашивает Инна.
— Нет, ни с кем, — говорю я.
Вообще-то я немножко дружу с Лялей Гизатулиной. Мы иногда делаем вместе уроки. Я помогаю Ляле по русскому. По всем предметам у нее четверки и пятерки, а по русскому — тройка. Марья Трофимовна велела, чтобы я ей помогала. Ляля живет с мамой. Папа у нее погиб на фронте. У них над комодом висит его фотография. На фотографии одна только голова, но все равно видно, что папа у Ляли был большой и сильный. А мама у нее маленькая. И очень добрая. Всегда угощает нас конфетами, а орехов разрешает брать, сколько хотим. Один раз даже купила нам бутылку лимонада. Орехи им присылают из деревни. У Ляли под кроватью полный чемодан орехов. С зелеными листочками, как будто только что из леса. А еще у них есть ширма, на каждой створке — рисунок: цветы и птицы с пышными хвостами.
— Твой больше, — говорит Инна про мой шар, — пусть он будет внизу.
Мы ставим ее шар на мой и лепим бабе голову.
— Знаешь, что я хочу? — спрашивает Инна и молчит. Я тоже молчу. — Я хочу, чтобы мы с тобой опять дружили… Как раньше.
— Разве у тебя нет там подруг? — спрашиваю я. — Там ведь много девочек…
— Таких, как ты, нет, — говорит она. — Такой подруги у меня уже никогда не будет… — Она закусывает губу.
Нет, как раньше, мы не будем дружить… Ничего не получится. Но правда, мне тоже грустно, очень
даже грустно от этого.— А помнишь, как мы с тобой первый раз подружились? — спрашивает Инна. — Вот здесь. Ты стояла, а я подошла и спросила, как тебя зовут. Помнишь?
Нет, она что-то путает… Я помню совсем-совсем другое. Но я ей не скажу… Ни за что не скажу.
— Светлана, это ты? — Мама сидит за столом, папа тоже сидит — в своем углу, и поглаживает пальцами подбородок. — Что ж, хорошо, что явилась. Тебе тоже полезно послушать: твой отец уходит от нас.
Уходит?! Как это — уходит? Что она говорит? Куда? Она, наверно, обманывает… Я смотрю на папу.
— Нинусенька, не говори ребенку глупостей!
Нет, он не уходит. Мама говорит глупости.
— Какие же это глупости? Далеко не глупости. Если ты влюблен, живешь с другой женщиной и находишь это вполне нормальным и естественным…
Другой женщиной… Как это может быть? Какой женщиной?
— Что ж, иди… Пожалуйста, я тебя не держу. Иди, будь счастлив. Если можно так легко все забыть и перечеркнуть… После стольких лет, после всех испытаний!.. Если все это уже не имеет в твоих глазах никакой цены, если я ничего для тебя не значу… Действительно, к чему себя неволить? С одной стороны постылая старая жена, а с другой — молодая прелестная любовница. Какие тут могут быть сомнения? Или угрызения совести? О чем тут раздумывать? Беги, спеши туда, где тебе милее. Веселее. Боже, какие были уверения, какие клятвы! Неземная любовь, безумная преданность, верность до гроба! А на поверку вышло одно притворство, пустое кривляние. Простить себе не могу — какой надо было быть идиоткой, чтобы ничего не понять и не заметить! И главное, радовалась, как дура: вот наконец-то, в кои-то веки — удача, деньги, какой-то просвет. А он, оказывается, спит и видит, как побыстрее вырваться отсюда. Что же ты молчишь? — оборачивается она вдруг ко мне. — Стоит, как пень, и молчит! Это твой отец. Или ты не поняла, что я сказала? Твой дорогой отец уходит от нас!
— Нинусенька, зачем ты это говоришь? Ты прекрасно знаешь, что я не ухожу и не собираюсь уходить.
Он не собирается уходить…
— Что значит не собираешься? А что же ты собираешься? Жить с ней и время от времени являться сюда на побывку? Нет, вы подумайте — какая гнусная гадина! Как притворялась: постница, скромница, ничего не хочет, глаз не подымает, скорбит по погибшему жениху!.. Как бы не так! В первого попавшегося мужчину вцепилась как клещ. Не важно, что у него семья, ребенок! Какие тут могут быть правила или приличия? Лишь бы ухватить! Лоретка, потаскуха! Мать и отец тоже, надо заметить, хороши: добрые знакомые, в гости приглашают, милые разговоры ведут. А сами, оказывается, только и думают, как пристроить засидевшуюся в старых девках дочь. В прежние времена это был бы скандал, позор — чтобы девушка из порядочного дома сошлась с женатым мужчиной! А теперь пожалуйста, все можно. Ничего, я в данном случае молчать не собираюсь. Пусть люди узнают, что это за семейка. Кое у кого и теперь еще остались какие-то представления о долге, я уж не говорю — о чести. Какая тут честь!.. Боже, стыдно вспомнить: я же ей сочувствовала, мерзавке! Советы давала! Ей мои советы нужны, как зайцу здрасте. Сама кому хочешь даст совет!
Папа тяжко вздыхает.
— Теперь мне понятно, зачем понадобился автомобиль! Я-то думала: что за выдумки, что за блажь такая? Как же! Молодую любовницу, прелестную мессалину, надо ублажать, развлекать, катать на лимузине! Ничего, погоди, вытрясет из тебя все денежки и бросит, как выжатый лимон.
— Ты сама понимаешь, Нинусенька, что говоришь ерунду, — вздыхает папа. — Уж в чем в чем, а в моих деньгах она не нуждается.
— Это тебе так только кажется! — хмыкает мама. — Ого, еще как и нуждается! Конечно, при отцовском жалованье можно было бы жить припеваючи. Но ведь все тянут обожаемые коты. Меня бы убили, чтобы я вошла в эту квартиру: свора мерзких шелудивых кошек! Вонь, грязь, блохи, драки, вопли, шерсть клочьями, ни сесть, ни встать! Впрочем, это дело вкуса. Меня это не касается. Но если ты не представляешь своего дальнейшего существования без этой особы…