Розы в снегу
Шрифт:
— Будь я матерью, я бы не допустила этого! — высказала она Пречистой Деве и топнула ногой.
Мария по-прежнему держалась прямо. Чуть склонив голову.
***
— Катарина!
— Тсс!
— „Magnifikat…“ — пели монахини.
— Катарина, ты знаешь? Элизабет выдадут замуж.
— Замуж?
Нарушительница порядка Эльза, получив тычок в спину, с задумчивым видом склонила голову.
„Anima mea dominum…“
Катарина смотрела на узкую спину Элизабет. Эта девочка — сейчас она стояла перед Катариной — ничем не выделялась среди подружек, разве
«Замуж?» — подумала Катарина и попыталась представить, что же за этим кроется. Она вспомнила своих диких необузданных братцев. Когда-нибудь они возьмут себе жен. Завидовать этим женщинам или жалеть их? Девочка не знала. Вспомнились ей и служанки, с визгом убегавшие от работников. При этом они так высоко задирали юбки, что было видно то место, откуда растут ноги.
Во время ужина, на котором питомицы монастыря обязаны были молча внимать чтице — правда, это удавалось девочкам не всегда, а сестра Гертруда, очевидно, страдала тугоухостью, — Катарина между двумя ложками овощного супа поинтересовалась у Эльзы:
— Кто женится на Элизабет?
Ее подруга пожала плечами и покосилась в сторону стола монахинь.
— Точно не знаю. Вроде какой-то граф фон Мансфельд. Наверняка он не молод.
Девочки, отужинав первыми, отнесли свои тарелки на кухню и поспешили на улицу, в теплый вечер позднего лета. Во дворе им разрешалось разговаривать.
На улице громко перекликались работники и блеяли овцы. Катарина и Эльза устроились в укромном уголке, под выступающим навесом овечьего загона.
— Я знаю это от толстушки Анны. А она — от Гизелы…
— И никто не спросил Элизабет?
— Никто. Приглядись-ка к ней повнимательнее. У бедняжки такой вид, словно ее должны продать туркам. А ведь она станет графиней и будет носить красивые платья. Она сможет есть что захочет, ей не придется бесконечно поститься и служанки будут одевать ее по утрам…
— Ты и впрямь веришь в такое?
Эльза промолчала. На самом деле она тоже не очень хорошо представляла, что значит быть замужем.
— Думаю, это прекрасно, — наконец проговорила она с нажимом.
— Не знаю… — протянула Катарина.
Недели две спустя, когда груженые продовольствием подводы, гремя по булыжнику, тянулись нескончаемой вереницей в монастырь — забота о пропитании благочестивых монахинь входила в обязанности окрестных крестьян, — в ворота обители въехала узкая карета и начала с трудом прокладывать себе дорогу меж запрудившими двор повозками, животными и людьми. Затем из экипажа с важным видом выскочил посыльный и, растолкав любопытных крестьянок, поспешил в резиденцию настоятельницы.
На этот раз даже рассекающая со свистом воздух указка сестры Аделаиды не в силах была заставить девочек оторвать взгляды от окон и дверей. С открытыми ртами взирали они на поджарых коней и незнакомый герб, с великим тщанием нарисованный на дверцах кареты. Украдкой поглядывали и на побледневшую Элизабет.
Один из слуг матери-настоятельницы стремительно пересек двор и, войдя в класс, что-то прошептал на ухо сестре Аделаиде.
Та положила
указку на пюпитр и крикнула:— Элизабет!
Девушка покорно отвернулась от окна, подошла к монахине и склонила голову. На мгновение наставница возложила руки на голову ученицы. Губы женщины дрожали. Затем сестра Аделаида отвернулась и Элизабет последовала за слугой матери-настоятельницы. Немного погодя она появилась во дворе закутанная, несмотря на летнее тепло, в светлую накидку. Работник, несший за девушкой узел, помог ей сесть в карету. Элизабет ни разу не оглянулась. Карета развернулась и, оставив во дворе облако пыли, исчезла за воротами.
— Займите свои места, — приказала сестра Аделаида необычно мягким голосом.
Во время вечерней службы Катарина сложила руки и с мольбой глянула на статую Девы Марии.
— Пресвятая Дева, сохрани Элизабет от всякого зла, которое ей может принести замужество.
И почувствовала, как по спине пробежал озноб.
„Supplizes Te rogamus omnipotentes deus…“
«Смиренно просим мы Тебя, всемогущий Боже…»
***
Миновал День всех святых ; ветер швырял в окна снег с дождем. Девочки, дрожа от холода и кутаясь в тонкие накидки, склонились над книгами. Покрасневшие пальчики с трудом удерживали перья. Все медленнее складывались буквы в слова, все чаще нарушали тишину чихание и кашель.
“Miseratio hominis cirka proximum…“
«Сострадай, человече, ближнему своему…»
Зима в этом году пришла рано…
Маргарете, сидевшая рядом с Катариной, отложила в сторону перо и зашлась в мучительном кашле.
Катарина с тревогой обернулась к ней.
— Продолжайте писать! — приказала сестра Аделаида.
„Misericordia autem dei…“
Маргарете хотела писать. Но не могла. Она тяжело дышала.
— Ступай в спальню и ляг, — разрешила монахиня.
Девочка начала приподниматься с места и вдруг зашаталась.
— Катарина, проводи ее!
Катарина крепко взяла подругу за руку. Идти пришлось медленно, еле-еле переставляя ноги. Рука Маргарете источала жар и дрожала. За окном угасал день. Припозднившаяся крестьянская повозка с грохотом выезжала в монастырские ворота.
В спальне Маргарете как подкошенная рухнула на кровать и застонала. Катарина в растерянности топталась рядом.
— Мне холодно!
— Подожди, я укрою тебя одеялами. — Катарина была рада хоть что-то сделать для подруги. Она быстро сдернула одеяла с соседних кроватей. Однако как только она принялась укрывать Маргарете, та вдруг громко закричала:
— Воды! Дай мне воды!
Катарина бросилась к колодцу, затем, тяжело дыша, вернулась в спальню и поднесла кружку к губам больной. Маргарете тряслась мелкой дрожью. Капли стекали по подбородку девочки, падали на одеяло. Выпив всю кружку, она вздохнула и откинулась на подушку.
В спальне совсем стемнело. Со страхом всматривалась Катарина в кромешный заоконный мрак.
— Катарина!
Маргарете протянула к ней руки.
— Останься со мной!
— Конечно, останусь. Как же иначе. Не бойся.