Розыск продолжать

— Поймала! Поймала!

С таким воплем ранним утром вбежала в отделение почтальонша Агния Тимофеевна Квасина. Была она женщиной немолодой, грузной; запыхалась, поспешая, и, прокричав эти два слова, рухнула на стул отдуваться и обмахиваться. Начальник старший лейтенант Сорокопут еще не появился, в отделении тогда находились только мы с дежурным сержантом Крючковым. И пока Квасина отдувалась, мы переглядывались с молчаливым недоумением, поскольку никто следом не появился, и кто кого поймал, было нам пока неясно.

— А где... — начал сержант.

— Там. — Почтальонша помахала рукой в направлении неопределенном. — Иду утречком по Ворошиловской, вдруг — глядь! — а он матрац волокет! Ну, я, конечно, кричать.

— Кто он-то? — в нетерпении перебил я.

— Вор! Увидал меня, матрац бросил и деру.

— Какой он из себя? Как выглядит?

— Не знаю, милый. Я со страху в снег повалилась и голову спрятала. Сперва, значит, закричала, а потом голову спрятала.

С дежурным сержантом Крючковым мы оказались на Ворошиловской через двадцать три минуты после сообщения. Никого там, естественно, не было, но взломанная дверь и брошенный на полдороге к калитке пружинный матрац существовали в действительности. А заодно существовали и следы, ведущие через сад к изгороди, а за нею — на тропинку, где их обнаружить было уже невозможно.

— Странный след какой, — сказал сержант. — Гляди, будто он ногу волокет. Замечаешь?

— Погоди, парнишка в поселке левую ногу приволакивает. Вроде как загребает ею. Встречал такого?

— Так то ж Вовочка-дурачок! — обрадовался Крючков. — Похоже, что и вправду его след.

Однако сразу же проверить свою догадку мы не смогли: Вовочки-дурачка, или (официально) гражданина Пухова Владимира Пантелеймоновича, по месту постоянного жительства (это, стало быть, у матери) в наличии не обнаружилось. Мать — сухая и слезливая подсобница в местном магазинчике — на работу уходила до свету, когда сын еще спал. А проверить ее показания было невозможно, поскольку жила она вдвоем с младшим недоразвитым сыном-инвалидом, потеряв здорового старшего на фронте вместе с мужем.

— Придется у вас его обождать.

Сержант привел Вовочку быстро: замерзнув, парнишка побежал греться домой. Но греться ему пришлось в плохо отапливаемой комнате милиции, где он с ходу все решительно отрицал. Тупо, глупо и однообразно.

— Не-е.

— Справка у него, — вздохнул Сорокопут. — Никакой суд не поверит, если он сам не расколется, а мы не докажем.

Парнишка выглядел крайне запуганным. Это могло быть и следствием врожденной болезни, и боязнью наказания, и просто детским страхом перед милицейской формой. А я в тот день надел старый бушлат, и ничего форменного, кроме сапог, на мне не было.

— Вы уйдите, — шепнул я Сорокопуту. — Попробую не пугать.

Сорокопут соображал, как надо, и тут же вышел. Парнишка сидел, съежившись, беспрестанно шмыгал носом и глядел настороженно.

— А чего у тебя в карманах?

Я постарался спросить самым неофициальным, самым свойским, почти дружеским тоном. По контрасту со строгим начальником это должно было расслабить Вовочку, уже уставшего от напряженного недоверия. Вовочка и впрямь не нашел в вопросе ничего опасного, вскочил и с детской готовностью стал выворачивать карманы, выкладывая на стол содержимое: какой-то ремешок и гвоздик, грязную тряпку и облепленный махоркой кусочек сахара, немецкую губную гармошку и остро отточенный сапожный нож с аккуратно обмотанной изоляционной лентой рукояткой.

— Хороший ножик, — уважительно сказал я. — Сам делал?

— Не-е.

Следовало сразу же спросить: кто делал, кто давал, зачем, когда, где? Но тогда бы опять начался допрос, и Вовочка вновь испуганно бы примолк и замкнулся. Нет, нельзя было стращать его нажимом, вопросами, подавлением воли; я скорее тогда почувствовал это, чем понял, и спросил совсем не про нож:

— На гармошке играешь?

— Люблю.

— Ну сыграй.

Вовочка взял гармошку, старательно округлил глаза и фальшиво просвистел что-то, отдаленно напоминающее романс. Не песню, не танцевальную мелодию, модную в те времена, а романс, которого знать не мог и которому его, по всей вероятности, обучил тот, кто подарил гармошку.

— Здорово! — восхитился я, соображая, что же это за романс. — А кто тебя научил?

— Милор.

— Кто?

— Милор.

— Который гармонику подарил, да? А как зовут?

— Милор.

— Это фамилия такая или имя?

— Милор, — тупо повторил Вовочка, начиная сердиться из-за слишком частых и однообразных вопросов.

Я и здесь скорее почувствовал, что стою у предельной черты, чем понял, как следует разговаривать с таким задержанным далее. Еще до самых первых вопросов я упросил, чтобы временно отложили все стандартные милицейские действия: обыск подозреваемого, сличение его обуви со следами на снегу, снятие отпечатков пальцев и тому подобное. Моя бы воля, я бы отменил и допрос, но воля была не моя, гражданина Владимира Пухова опросили по всем официальным пунктам и — насторожили. Насторожили: я чувствовал его настороженность и снова изменил тему разговора:

— Милор сам ножик точил?

— Сам.

— Хорошо наточил, молодец Милор. А как, не рассказывал?

— Не-е.

— Хороший ножичек. — Я еще раз восхитился и неожиданно резко взмахнул им. — Тряпки порет — только шорох идет! Точно?

— Ага! — радостно засмеялся Володя.

— Потому ты и резал матрацы?

И тут мой Пухов сразу замкнулся. С его лица сошла не просто улыбка и даже не оживление — с него словно бы сошла сама жизнь. Оно омертвело и побелело, и мне вдруг подумалось, что он куда больше боится сказать лишнее слово, чем всей милиции, вместе взятой. «Запуган! — сообразил я. — Он же до ужаса запуган!..» И тут же вдруг вспомнил, где впервые видел Вовочку. Когда встретил Веру Звонареву: Вовочка приставал к ней, требуя рубль («Хрустик дашь...»). Причем требовал настойчиво, зная, что имеет на это право.

— Вера тебе долг отдала?

— Чего? — настороженно переспросил паренек.

— Ну, хрустик, хрустик.

— Не-е.

— Что же так?

— Вредная она. — Володька вдруг решил пожаловаться. — Сама говорит: куда ехать, куда ехать, я тебе хрустик дам. А потом не дала.

— А может, ты неправильно сказал, куда ехать?

— Правильно.

— Было бы правильно, она бы дала тебе хрустик. А ты ее обманул.

— Не обманул я! В семь часов на Центральном телеграфе.

— Милор?

Пауза была такой длинной, что я успел догадаться о многом. И о том, что Вера зачем-то очень хотела встретиться с таинственным Милором; и о том, что этот таинственный Милор подарил дурачку губную гармошку, какие не продаются в магазинах, вручил самодельный нож и приказал вспарывать матрацы на покинутых дачах; и о том, наконец, что он окончательно сломал волю несчастного поселкового дурачка, мертвевшего от ужаса при одной мысли о неминуемом наказании за излишнюю болтливость.

— Милор тебе за матрацы хрустики платил?

— Не, не, не! — вдруг истерически закричал Володька. — Не-е, не-е!..

Он выгнулся, сполз со стула, забился на полу в судорогах. Срочно вызвали врача, сделали укол, от которого паренек мгновенно уснул, а старый доктор сказал возмущенно:

— С больным мальчиком связались, жеребцы? Никаких допросов без врачей, ясно? Никаких!

Cпящего глубоким обморочным сном Владимира Пухова тут же отправили домой. В опустевшей комнате пахло лекарством, на столе лежали ремешок и гвоздик, тряпка и огрызок сахара, губная гармошка, какой не было в продаже, и остро отточенный самодельный нож, мастерски изготовленный из ножовочного полотна.