РПЛ 3

«Богач, да еще какой! – таращил глаза мальчишка, которому полагалось разносить письма, однако, за неимением полагающейся ему работы, таскавший корзины с зеленью с рынка для кухарки, да швырявшийся от безделья всяким сором в голубей. – Откуда же взялись такие деньжищи у господина, который прибыл в столицу без кареты, без сундука, с одним лишь только кошельком, который всегда полон? Вот бы раздобыть себе такой, да чтоб за то еще и не вздернули на виселице!..»

«Не снимает перчаток! – незаметно, как ему казалось, кивал на руки Хорвека старый слуга, перешептывавшийся с тетушкой, приставленной ко мне в горничные. – Странное дело! Запирается в своей комнате с наступлением темноты, никого к себе не подпуская. Помяните мое слово, здесь что-то неладное, и, сударыня моя, добро бы я намекал на фальшивомонетничество!»

«А девица, которая при нем, отродясь приличных платьев не носила, - морщился нос горничной, которую я сразу же прозорливо невзлюбила. – Помогать ей одеваться – сущее мучение! Ноги-то, ноги! Такие ни в одни туфли не влезут, видать, полжизни босая хаживала! Не из козы ли бесовской ее превратили в человека?»

Слово «колдовство» при этом если и не произносилось вслух, но витало в воздухе непрестанно, так что, казалось, вскоре сами стены дома начнут шипеть: «Бесовщина!..».

Я со вздохом изогнулась и посмотрела в который раз на треклятые атласные туфельки, немилосердно сдавившие мои пальцы: порой мне казалось, что нужно отрубить кусок пятки, чтобы втиснуть ногу в эти милейшие орудия пытки, изукрашенные сверкающим бисером. Но, увы, нынче с горем пополам приходилось изображать из себя благородную девицу, и с каждым днем я все чаще думала с досадой, что эдакая жизнь совсем не по мне. Кто же знал, что за муки приходилось претерпевать изящным дамам, от вида которых когда-то у меня захватывало дух? Платья, со стороны казавшиеся кружевными невесомыми облачками, безжалостно сдавливали бока, словно тиски; от шелковых вышитых чулок чесались ноги, и каждое утро горничная так яростно укладывала мои короткие волосы, пытаясь сотворить из них прическу, достойную дамы, что голова, истыканная шпильками, зудела до самого вечера.

…Перешептывания слуг лишь казались тихими – отзвуки их давно уж услыхали на рынках, затем вести разошлись по тавернам и харчевням, упрямо пробираясь от самых дешевых заведений к тем, что открыто посещают люди благородные. И вскоре вся столица знала, что в город из дальних краев прибыл загадочный молодой человек, который богат до такой степени, что оказаться при этом скучным и малоинтересным никак не может.

Всего через несколько дней после того, как мы обосновались в доме с павлином, Хорвеку с поклоном подали письмо с приглашением на ужин в какой-то богатый дом.

При всем моем уважении к мудрости моего спутника, происходящее вызывало у меня беспокойство, усугубленное непониманием, и я заподозрила, что воздух родины действует на разум бывшего демона губительно.

– Ты отправишь нас на виселицу, - сказала я Хорвеку, глядя на нарядный конверт с искренним отвращением. – Сам рассказывал, что в этом городе сохранили недобрую память о колдовстве. И тут же напускаешь вокруг себя таинственности, так что любой дурак заподозрит неладное.

– Знаешь, как оно бывает, Йель? – Хорвек, напротив, рассматривал послание с удовлетворенным видом. – Люди видят зло, ненавидят его, побеждают, и наказывают своим детям помнить об этом. Дети послушно боятся страшной памяти, доставшейся им по наследству. А вот внуки… Во внуках порой пробуждается любопытство, ведь им кажется, что столь давние дела – почти что сказка. Что уж говорить о правнуках… И если в простом народе страх держится дольше, то жители столицы, только и думающие о том, как бы поразвлечься, не так уж боятся нынче колдовства…

– 8-

– И ты хочешь показать им колдовство? – в ужасе воскликнула я.

– Нет, что ты, - он сделал жест, призывающий меня успокоиться. – Люди часто переоценивают свои возможности. Знакомство с настоящей магией – непосильная ноша для большинства из них, как бы они не льстили самим себе. Тебе ли не знать этого, Йель? Я просто пообещаю им, что покажу колдовство… или им покажется, что я это пообещал – этого будет достаточно, поверь.

– Но зачем? Что ты задумал? Чего мы ждем здесь, разрядившись в пух и прах?! Разве ты позабыл, что у нас мало времени… что мой дядюшка… Ах, тебе совсем нет теперь дела до того, что важно для меня! На уме только то, как пустить пыль в глаза этому дурацкому городу!.. – досада, накопившаяся за несколько дней бездействия, наконец-то нашла выход: слова Хорвека показались мне очередной бессмысленной тарабарщиной, которой он отделывался от моих расспросов.

Он мог бы рассердиться на мои слова, ведь упрекать бывшего демона в том, что он не обеспокоен судьбой дяди Абсалома, было абсолютно несправедливо. Хорвеку полагалось ненавидеть всех людей – кого больше, кого меньше, - и то, как он возился со мной все эти дни, оберегая от опасности, любому показалось бы весьма странной причудой. Но вместо того, чтобы сказать мне об этом, он пожал плечами и ответил:

– В этом городе сотни художников, старых и молодых, известных и забытых. Не думаешь ли ты, что расспросы быстро приведут нас к тому, которого ты ищешь?

– И что же ты сделаешь? – я смотрела на него искоса, показывая, что не доверяю его рассуждениям, как бы правдоподобно они не звучали.

– Я сделаю так, что этот город будет исполнять мои желания, прежде чем я успею сказать о них, - усмехнулся он.

Слова эти я восприняла с недоверием, посчитав слишком тщеславными даже для демона, однако вскоре оказалось, что Хорвек говорил чистую правду: вскоре Астолано сошел с ума от любви к таинственному иностранцу.

Однако, обо всем по порядку.

На пятый или шестой день пребывания в столице мне, наконец, удалось стряхнуть сонное оцепенение, охватившее меня после утомительного и опасного путешествия. Я стала с любопытством посматривать в окна, за которыми виднелась утопающая в зелени улица.

Порядки в столице Юга отличались от тех, что я привыкла видеть в родных краях: женщин здесь оберегали от чужого внимания так ревниво, что ни разу я не увидала даму, гулявшую без сопровождения. Осеннее солнце здесь оказалось едва ли не жарче того летнего, к которому я привыкла, и красавиц защищали от его лучей огромными кружевными зонтами – их несли, сменяя друг друга, несколько слуг или рабов, которых в Астолано водилось превеликое множество.

Моя горничная, пожилая сплетница Бриулья, неохотно призналась мне, что свободной прислуге в столице приходится несладко – зажиточные семейства владели столькими рабами, что не считали нужным тратиться на наем сторонней челяди. Сама она была из вольноотпущенников, и до сих пор досадовала на наследников своего покойного господина, давших вольную всем рабам поместья. Многие из них теперь вынуждены были искать самую дрянную работу: например, нанимались к подозрительным инородцам и присматривали за невоспитанными рыжими девчонками.

Вскоре я научилась отличать свободных людей от тех, что находились в чьей-то собственности: рабы часто носили широкие медные браслеты на руках и ногах, да и в выражении их лиц мне виделась какая-то особенная покорность. От мысли, что разбойник Глаас мог продать меня в один из богатых домов столицы, я приходила в ярость, и часто думала, что теперь не гожусь в служанки. За последнее время мой нрав сильно изменился: казалось, в нем отразилась горделивость Хорвека, и этого бледного отражения хватало для того, чтобы я смотрела на всех прямо и дерзко.

Первый визит нам выпало нанести семейству Аркюло, проживавшему в доме, всеми окнами глядящему на море: то были богатые люди, однако с несколько скандальной репутацией. Именно эти темные пятна на добром имени позволили им отправить приглашение Хорвеку быстрее прочих.

Из обмолвок, которые мне удалось подслушать, шныряя за слугами, я узнала, что старая госпожа Аркюло, разменявшая девятый десяток, известна в столице тем, что интересуется гаданием и оккультными науками – так здесь называли попытки говорить с духами и мертвыми.