Рубедо

— Не слушайте! — высокая фигура епископа шагнула из дыма навстречу. За его спиной пламенел адский закат. — Он не Спаситель. То дьявол в человеческом обличии! — он вытянул перст, кроваво сверкнувший рубином, и люди, как по указке, повернули головы. Повернулась и Марго, лишь краем глаза уловив движение в тенях. — Божьем соизволением я лишаю его регентского звания! И приговариваю к смерти!

Очнулись и завозились бунтовщики.

Под кронами тополей почудилось движение — видела одна Марго, — и силуэт, затянутый в полицейский мундир — Вебер! — вскинул руку с револьвером.

Марго пронзило как молнией. Бросившись через толпу, еще не понимая, что все еще держит наставленный вперед револьвер, она вскрикнула:

— Генрих..!

Он обернулся на звук: янтарно пламенеющие глаза на осунувшемся лице. Сдвинул к переносице брови — такой мальчишеский, такой уязвимый жест.

Вебер выступил из тени.

Тогда Марго нажала на спусковой крючок.

Оглушающе до звона в ушах, до боли в плече громыхнул выстрел. И установилась такая тишина — ватная, давящая тишина, — что Марго не слышала более ни криков, ни грохота орудий.

А только видела, как из круглой дырочки в черепе Вебера потекла темная струйка.

В совершенной тишине он рухнул навзничь. И более не встал.

Площадь перед Ротбургом.

Солнце медленно снижалось за шпиль кафедрального собора. Косые лучи вызолотили крыши и отвесно падали между домами, точно в ущелье, где на дне — на мостовой, бугрящейся вывороченными камнями и трупами, черной от крови, наполненной возбуждающе-сладким запахом смерти, — среди всех горожан, ремесленников, фабрикантов, зеленщиков, студентов, солдат, бунтовщиков, — облитая золотом, сияла Маргарита. В ее руках был огонь, упрятанный в железо и порох, но Генрих хорошо чувствовал его: трепещущий, голодный, поджидающий на том конце округло открытого рта в центре револьверного дула. В нем была причудливая красота, всегда привлекавшая Генриха. И этой красотой — прозрачной, дивной, сияющей изнутри, будто из леденцового нутра, — теперь была полна Маргарита.

Наверное, Генрих предвидел ее возвращение, когда выходил на площадь без оружия, с одним лишь огнем в руках. И, узнав ее, не удивился — он вообще не имел сил удивляться, огонь выедал его изнутри, и оттого движения Генриха стали механическими и натужными, словно шел он, преодолевая толщу воды. Но надо было исполнить последнюю волю — все, чему Генриха учил Гюнтер, о чем толковал отец-император и что он узнал из покаяния Александра Зорева, — все вспыхнуло в нем пониманием и решимостью.

Его внимание отвлекло движение в стороне: то заворочался паучий клубок бунтовщиков. Из гущи одинаково-черных шинелей взметнулась растрепанная голова, и вместе с вскинутым револьвером визгливо прозвучало:

— Смерть Эттингенам! Да здравствует новый…

Ни договорить, ни выстрелить мятежник не успел.

Пули вошли в его тело сразу с двух сторон: и справа стреляла Маргарита, а слева — герр Шульц. И Генрих содрогнулся от этого двойного раската, будто на миг вернулся в далекое детство, под грозовое небо, перевитое венами молний.

Бунтовщик вскинул худые руки. Острый подбородок дернулся, рот приоткрылся, и оттуда потоком хлынула кровь — а может vivum fluidum, выпущенный на свободу епископом Дьюлой и толкающий людей на страшные поступки. И Генриху стало не по себе оттого, что его семья допустила такое, не разглядела предательства под самым своим носом, доверилась заговорщикам и вот — огонь эпидемии и революции охватил империю. Была в том вина самого Генриха. Но прекрасная Маргарита — смелая, хищная Маргарита с револьвером в руках, — слабо улыбалась ему, будто прощала за все ошибки.

И это встряхнуло Генриха.

Он быстро окинул взглядом площадь.

Лишившись предводителя, ряды бунтовщиков быстро редели. Люди обращались в бегство, бросали ружья и топоры. Кто-то падал на колени, вздымая руки над головой и смиренно поджидая полицию. Ветер кубарем гнал по мостовой самодельные знамена, и Генрих оттер рукавом лоб и подметил, как принялась тлеть ткань. Он стряхнул искры с рукава и заговорил:

— Послушайте умом и сердцем! Я вместе с вами всей душою скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые ниспосланы Авьену! Болезни! Пожары! Восстания! Но вот! — он поднял ладонь, с которой сочилось и, падая, шипело на камнях, пламя. — Вот Спасение ваше! Я дарую вам эликсир жизни! Примите его каждый — и не будет ни болезни, ни смерти, ни стонов, ни нужды, ни горечи! Авьен выйдет обновленным из постигшего его испытания! И все установится, как было встарь! Единение между небом и землей! Которое однажды нарушили… они.

Генрих вытянул палец в толпу, где рубиново алело епископское одеяние. И озеро голов заволновалось, повернулось вслед указующему персту.

— Вот ваша беда! — продолжил Генрих, дрожа от внутреннего огня и гнева. — Люди, возложившие на свои плечи роль всемогущего Бога! Люди, своими руками выпустившие болезни в мир!

— Ваше высочество, вы забываетесь! — зашипел епископ, бросая быстрые взгляды по сторонам, будто примечая пути отступления. Но вокруг сжималась взволнованная толпа. И напирала гвардия. И полиция закрывала в экипажах арестованных бунтовщиков.

— Вы знаете, о чем я говорю, не так ли? — гневно продолжил Генрих, приближаясь к епископу на шаг. — Вы, ваше преосвященство. И вся ложа «Рубедо»!

— Без ложи Авьен не выстоял бы! — проскрипел Дьюла. — Мы храним древние устои!

— Ваши прогнившие устои и лживые законы стоят жизней тысяч людей!

— Государство только тогда сильно и крепко, когда свято хранит заветы прошлого!

— Заветы, установленные лично вами?

Теперь они стояли совсем близко, и Генрих видел бисеринки пота, дрожавшие на лбу и вокруг тонких губ епископа. Сколько лет ему на самом деле? Скулы туго обтянуты кожей, глаза — черные провалы. Человек без возраста и сердца. Проходимец, возомнивший себя Богом.

— Я могу арестовать вас прямо сейчас, — глядя ему в лицо, отчетливо проговорил Генрих. — Или сжечь дотла. — Дьюла в ужасе прянул, но Генрих усмехнулся и качнул головой. — Не сделаю ни того, ни другого. Я изгоняю вас из страны и прикажу никому не вступать с вами в разговор, не подавать пищу, не приглашать на ночлег. Питаться и ночевать вы сможете только в госпиталях, так ненавидимых вами. И каждый раз! — Генрих боролся с искушением встряхнуть Дьюлу за сутану. — Каждый раз, получая милость из рук медиков, вы будете вспоминать это день! День, когда божественный напиток, ламмервайн, перейдет из ваших рук в руки всего авьенского народа! Полагаю, для вас это будет лучшим наказанием.

Генрих брезгливо отстранился. И люди, окружавшие Дьюлу, отстранились тоже — еще не вполне понимая причину, но уже чувствуя густую волну ненависти, исходящую от епископа, от всей его напряженной подрагивающей позы, от искаженного лица, от бешено пылающих глаз и дергающегося рта — всего, что Дьюла столь тщательно скрывал от паствы, но что не мог сдержать под угрозой огня.

— Я убежден, что мы вместе водворим мир и тишину на нашей земле, — продолжил Генрих, обращаясь теперь не к Дьюле, а к толпе — ко всем вместе и к каждому отдельно. И с каждым словом его сердечная скорлупа давала трещину, точно оттуда прорывалось что-то болезненное, живое, и Генрих говорил все быстрее, стараясь успеть высказать наболевшее. — Сама жизнь указывает путь к устранению тех несовершенств, что мешают Священной империи излечиться и окрепнуть! И в том мы все сослужим родине службу!

Генрих перевел дух. В груди было тесно и горячо — там рождалось новое пламя. Однажды оно прорвется наружу, и Генрих вспыхнет факелом.

Он всегда хотел, чтобы его смерть не была напрасной.

Жадно вглядываясь в лица людей, он пытался запомнить каждого: молодых и старых, конопатых, испачканных грязью, с разводами крови на лбу, с недоверием и радостью во взгляде. Генрих смотрел — и видел гвардейцев: подняв ружья, они дали холостой залп в воздух, ознаменовав тем самым победу над бунтом. Видел герра Шульца с безмятежной улыбкой на пухлых губах. Видел Натаниэля — его лицо, темнеющее кровоподтеками, и все равно улыбающееся, терялось в толпе, но Генрих хотел верить, что это действительно он.