Рубедо

Генрих запнулся, точно налетел на невидимую преграду.

— Мама…

Она обернулась, и оказалось, что лицо просто-напросто скрыто вуалью. Вымученная улыбка дернула губы в стороны:

— Ах, это ты, мальчик мой. Какая досада! Я, кажется, переполошила весь Бург…

— Вы уезжаете, — не то спросил, не то резюмировал Генрих, выдыхая резкий, отравленный алкоголем дух, и с горечью заметил: — Но даже не попрощались.

Улыбка поползла вниз.

— Ты же знаешь, дорогой. Я ненавижу прощаться.

Эржбет уцепилась за бархатный рукав:

— Не уезжай! Пожалуйста, пожалуйста, мамочка!

Ее щеки густо алели от плача. Императрица всплеснула руками:

— Ах, Господи! — склонилась, оттирая перчаткой ее слезы. — Я ведь скоро вернусь. К Рождеству привезу подарки с островов, хочешь?

— Не-ет! — Эржбет зарыдала пуще прежнего, пряча лицо в складках материнского платья. — Не нужны никакие подарки! Ты нужна!

Подбежавшая гувернантка схватила девочку за плечо:

— Элизабет! Ведите себя достойно, как подобает принцессе!

— Дайте ей попрощаться с матерью, ради Бога! — не выдержал Генрих.

Его и самого колотило, шаги давались с трудом. Гувернантка растерянно отступила, глядя на Генриха с тем едва уловимым чувством, которое — не будь он кронпринцем, — можно было принять за опасение, а то и гадливость. Он понимал, что выглядит совершенно неприлично — в расстегнутой сорочке, встрепанный и больной. Должно быть, от него все еще несло алкоголем. Должно быть, его здесь вовсе не ждали, надеясь ускользнуть незаметно, без лишних прощаний и слез, как и происходило всегда.

Не дойдя до матери пары шагов, Генрих остановился, пряча за спиной стиснутые кулаки, чтобы не взять ее за руку, не задержать, не причинить боль.

— Ты уезжаешь из-за меня, да? — продолжала хныкать Эржбет. — Прости, мамочка! Я буду хорошей! Я больше никогда-никогда не упаду с лошади!

— Вовсе не из-за тебя! — матушкин голос срывался, она тоже дрожала — от тревоги? нетерпения? Хрупкая, воздушная, неосторожно тронь — и рассыплется в пыльцу; ее подхватит ветер и понесет над просыпающимся Авьеном, все дальше от Ротбурга, от трона, от навязанных приличий и неприятных людей — в далекие земли, куда она всегда так жадно стремилась.

— Останьтесь еще на неделю, — попросил Генрих, слишком хорошо зная, что просьбы не будут услышаны. Матушка отстранилась от дочери. Она уже искала пути к отступлению: вот занесли последний чемодан, вот кучер вскочил на козлы.

— Не могу…

— На пару дней.

Он шагнул вперед, она отошла:

— Нет, Генрих.

— Хотя бы до вечера!

Еще два шага, а матушка отодвинулась на четыре.

— Я не могу, пойми! Вся эта нездоровая обстановка… покушение… Ах, Господи! Это было ужасно! Перед глазами до сих пор тот человек… и огонь!

— Вы боитесь меня? — прямо спросил Генрих.

— Я люблю тебя, — пролепетала она, отчаянно отводя глаза. — Тебя, и Карла Фридриха, и малышку…

Он так и не сказал вчера самого важного, а теперь не скажет никогда.

Непреодолимая сила вновь отрывала ее от дома и семьи, от Генриха. А он даже не вправе взять ее за руку, чтобы попрощаться!

— Я могу… — с усилием выдавливая слова, заговорил он, — вынудить вас остаться! — и все-таки стиснул ее ладонь, дрожа от отчаяния и злости. — Надолго… может, навсегда… или пока я не расскажу, наконец, о чем-то важном.

— О чем, дорогой?

Об алхимической лаборатории в катакомбах. О крови Спасителя, из которой рано или поздно он дистиллирует эликсир жизни. Вы будете гордиться, мама!

Она ждала, подрагивая в ознобе, и взгляд был прозрачным и пустым, блуждающим где-то далеко-далеко отсюда, где не было места насущным проблемам и нелюбимым детям.

— Я хотел… — глотая вязкую слюну, проговорил Генрих. — Хотел сказать… возможно, к Рождеству я смогу поздравить вас с будущим внуком.

И опустил безвольно поникшую руку.

— О, милый! — смягчаясь, ответила матушка. — Я буду счастлива! Пусть Ревекка бережет моего любимого мальчика.

Мягкое прикосновение ее ладони опалило щеку. Генрих вскинул голову, отстраняясь:

— Езжайте. Пока я не передумал.

Она отпрянула и впорхнула на подножку кареты. Кучер прищелкнул кнутом, и лошади перешли на легкую рысцу.

— Не уезжай! Нет, нет! — вывернувшись из рук гувернантки, Эржбет бросилась наперерез.

Слуги закричали — пронзительно, резко. Генрих увидел искаженное страхом лицо гувернантки. Увидел тени, черными лезвиями располосовавшие хрупкий силуэт. Хрипящие морды лошадей.

Одним прыжком преодолев расстояние, Генрих схватил сестру в охапку, прижал к груди, спиной чувствуя ветер от пролетевшего мимо экипажа. В окне — точно в картинной раме, — белело лицо императрицы.

— Все хорошо! — задыхаясь, проговорил Генрих. — Не надо, Эржбет. Пусть уходит. Прочь отсюда! Прочь…

Черная клякса экипажа качнулась в последний раз и скрылась за поворотом.

Теперь уже точно все.

Он уронил руки, и девочку с плачем подхватила гувернантка.

Генрих вытер пот рукавом.

Воздуха не хватало. В подреберье разрасталась дыра, из которой мучительно медленно — капля за каплей, — вытекала душа.

Все начинается с распада.

С дробления целого на части.

С потерь: каждый раз — как в первый.

— Томаш! — Генрих ввалился в комнату и рванул душащий воротник. — Принеси мне морфия. Живее, морфия! Я не могу дышать.

— Ваше высочество! — голос у камердинера испуганный и ломкий, глаза оплавлены тревогой. — Ваша матушка не велела…

— Она уехала, — тоскливо ответил Генрих, грузно опускаясь на кушетку и блуждая взглядом по гостиной. — Сбежала, как всегда. И у меня снова разыгралась мигрень.

— Но это ведь очень опасно!

— Мне все равно, — тяжело дыша, Генрих привалился к столу пылающим лбом. За височной костью дробно отстукивал пульс, в груди саднило. — Уж лучше такое лекарство, чем вовсе ничего. Меня ни для кого нет. Будет спрашивать жена — пошлите к черту.

— Ваше выс…

— К черту! — закричал Генрих, комкая бумагу — глупые доказательства глупых посланий. Листы вспыхнули, закрутились в хрусткий рулон. Побелев, Генрих загасил рукавом огонь, и задрожал от внутреннего напряжения. — Быстрее, Томаш! Я не в силах терпеть!