Рубедо
Шрифт:
«… пыль», — сквозняком шепнул в уши барон.
Некое вещество, которое безуспешно пытался создать и доктор Уэнрайт, и о котором знал и Генрих, и ложа Рубедо.
Марго окинула взглядом помещение: теперь оно походило не на комнату, а на крохотную пещеру — с тем же сводчатым потолком, с трубой, выходящей от печи наружу и, видимо, соединяющейся с обычным дымоходом… знала ли об этом Фрида, изо дня в день хлопоча на кухне? Марго хотелось рассмеяться, настолько нелепой представилась ей картина.
Жизнь тайная, прикрытая рутиной. Что может быть проще?
И запах паленой плоти — Материи Живой, — уходящий в дымоход, смешивался
«Кто ее вкусит — обретет бессмертие…»
Марго отставила лампу, нечаянно задев деревяшку для помешивания углей. Та повернулась, нацелив на баронессу обломок пальца — на нем блеснул золотой перстень.
Вскрикнув, Марго отпрянула и сбросила мерзость со стола. Не деревяшка — мумифицированная человеческая рука. На перстне, намертво вросшем в плоть, темнели узнаваемые очертания Холь-птицы.
К горлу подкатил кислый ком.
Отвернувшись, Марго зажмурилась и постаралась дышать носом, усмиряя рвотные позывы. В ушах шумело, в голове стоял звон. Пальцы дрожали, машинально разглаживая бумажку:
«Мощи Св. Генриха II. Р. левая. Два минус».
Тошнота подкатила вторично, когда Марго поняла, что на высохшей руке не хватает двух пальцев.
«…материя, сохраненная путем высушивания… — беспрестанно стучало в висках. — Кто ее вкусит… вкусит…»
Неслышно, но осязаемо — до мурашек! — засмеялся барон.
«Как можно использовать эликсир, не вкусив его? — шепнул он. — Как можно исцелиться, не превратив Живую плоть Спасителя в золу и пыль?»
— Иди к черту! — закричала Марго. Схватила скрюченными пальцами шкатулку, размахнулась — побить бы к чертям все эти причудливые склянки, и колбы, и штативы! Но передумала, заметив надпись красным карандашом: Incineratio [24] .
Немного выцветшая, но по-прежнему бросающаяся в глаза. Красная — как кровь или огонь.
24
Инсенирация — сожжение, преобразование тела в золу.
Как пыль, оказавшаяся внутри.
Она взвилась алым облачком, лишь стоило Марго открыть крышку, упала на рукава, защекотала ноздри. Баронесса не удержалась и чихнула. И в то же время где-то в недрах особняка разнесся полный боли и ужаса вопль:
— Рита! Рита-а, Ри-та-а!!
Шкатулка выпала. Пыль взвилась клубами — Марго успела заслониться рукавом, — но чихнула снова, а после еще раз. И еще!
Огонек в лампе всколыхнулся и, дрогнув, погас.
Марго заметалась, холодея от накатившего страха. Ударилась бедром об угол стола — ерунда! — локтем задела хрупкие штативы, и инстинктивно закрылась от брызнувших осколков. А снаружи не смолкал Родион:
— Помоги, Рита! А-аа!
Она бросилась наугад, спотыкаясь и слепо ощупывая ладонями стены.
Вот дверь — слава Богам, не успела закрыть!
Вот ступени: одна, вторая, десятая, двадцать четвертая…
Спуск давался куда проще подъема!
Вот впереди забрезжила серая полоска света.
Марго ввалилась в кабинет — взлохмаченная, грязная, испуганная.
— Родион! — закричала и, оттолкнув удивленную Фриду, кинулась по лестнице, перепрыгивая ступеньки. — О, Господи! Родион!!
Он сидел на постели — голый, мокрый насквозь, дрожащий, как в лихорадке. Поднял на сестру влажные от слез глаза.
— Меня убили, Рита, —
срывающимся голосом проговорил Родион. — Выстрелили сюда… — и прислонил трясущуюся ладонь к груди. — Так больно!Марго обняла его, прижала лохматую голову к плечу, и он зарыдал — как давным-давно, в оставленном детстве, и она гладила брата по волосам, шепча на ухо:
— Шш, все хорошо. Это просто сон… просто дурной сон! Дай посмотреть?
Голая кожа груди была гладкой и чистой, только на плече — там, куда однажды легла ладонь Спасителя — еще виднелись красноватые рубцы. Но это ерунда! И с этим можно жить!
— Боже, я так испугалась! — выдохнула Марго и, снова прижав Родиона, пачкая его в грязи и пыли, сама разрыдалась от облегчения. — Это все похмелье… вот угораздило же тебя! Дай мне обещание больше никогда! Никогда не ходить в то отвратительное место, и не встречаться с отвратительными людьми!
— Да, Рита, — шмыгая носом, но уже успокаиваясь, кивал головой Родион. — Но и ты… и ты обещай никогда не встречаться с принцем!
— Да, мой мальчик. Да… — она погладила его по волосам. — Ох, я совсем тебя перепачкала!
Улыбнувшись, оттерла красноватую кашицу с его поврежденного плеча. Оттерла — и застыла.
— Что там? — встревожился Родион, выкручивая шею, чтобы рассмотреть то, на что смотрит Марго. — Я ничего не вижу…
— Я тоже, — обескураженно сказала она и, сглотнув, окончательно очистила спину Родиона от налипшей пыли. — Твои ожоги… их больше нет!
Где-то на Авьенских улицах.
Кристоф по привычке повернул на Шмерценгассе, но Генрих крикнул:
— Не туда!
И велел двигаться к окраинам.
Его трясло — от напряжения ли, холода? По улицам хороводили фонари. Валил снег — густой и мокрый. Генрих пытался застегнуть полураспахнутую шинель, но лишь окончательно оборвал пуговицы.
На Бергассе экипаж замедлил ход — достаточно, чтобы позволить Генриху соскочить с подножки и нырнуть в темную кишку проулка. Здесь пахло топленым салом и керосином: стараясь дышать ртом, Генрих повернул вправо, оставив за спиной озерцо жидкого света. Впереди, сдавленная громадами домов, густела тьма. Она манила безлюдностью и тишиной, и Генрих, хоть и пробирался почти наощупь, шага не сбавлял. В спину подхлестывал ветер, заставляя крутиться вслед за скрученными в спираль низкими и узкими улицами; гнал, как поземку, по мостовой, пока все вокруг — низкие крыши, тусклые вывески кабаков, отблески фонарей, летящий в лицо снег, — не слилось в сплошное белое пятно. И Генрих уже плохо понимал, где он находится, и сколько времени прошло, и вовсе не понял, как оказался сидящим у обжигающе холодной стены, и почему ноги, будто продолжая бег, вычерчивают в снегу грязные полосы. Насквозь промокшая шинель давила на плечи, и Генрих, дыша тяжело, с присвистом, вывернулся из нее, как из линялой шкуры. На снежную кашу выпал футляр — Генрих тотчас подобрал его и сжал в немеющих ладонях.
Где-то звенели далекие голоса. Где-то наперебой визжали скрипки. Где-то — за толстыми стенами домов, окруживших Генриха, точно могильными плитами, — текла ночная Авьенская жизнь. А тут, в полутемной подворотне, по краю тускло подсвеченной фонарями, застаивалась кладбищенская тишина.
Никто не отыщет его здесь. Никто не поверит в его присутствие. Никто не вспомнит: ни вечно занятый отец, ни обиженная его словами мать, ни слуги и ни любовницы, и даже ни Маргарита, от которой с момента своего возвращения Генрих не получил и весточки.