Рукопись, найденная в Сарагосе

У цирюльника Бускерос в следующих словах перечислил поручения, которые я должен был выполнить:

– Друг мой, я видел, как, играя в карты, ты положил себе в карман несколько полуреалов. Возьми из этих денег две монеты и купи полпинтовую бутыль, затем пойди с ней на улицу Толедо к дону Фелипе де Тинтеро. Скажи ему, что дон Бускерос просит чернил для одного знакомого поэта. Наполнив бутыль, отправляйся к лавке бакалейщика, что на углу площади Севада. Там на чердаке ты найдешь дона Раньюса Агудеса. Узнать его легко, так как он носит один чулок белый, другой черный, одну туфлю красную, другую зеленую, а на голове у него вместо шапки, возможно, будут штаны. Отдай ему чернила и скажи, что я велю написать сатиру на грандов, вступающих в неравный брак; пусть напишет на двух языках: на испанском и итальянском. Оттуда возвращайся на улицу Толедо и войди в дом, который отделяет от дома Тинтеро узкий переулок. Постарайся разузнать, не собираются ли постояльцы оттуда переезжать; дело в том, что я снял этот дом и собираюсь поселить там свою родственницу, которая, надеюсь, выудит сеньора Тинтеро из его бессмертной чернильницы. Потом отправляйся к банкиру Моро. Поднимись на cuarto principal, то есть на второй этаж, спроси камердинера герцога Санта-Мауры и передай ему вот этот пакет, в который завернута лента. После этого иди в гостиницу «Под мальтийским крестом» и разведай, приготовлены ли комнаты для Гаспара Суареса, негоцианта из Кадиса. Оттуда как можно быстрее беги…

– Помилуйте, сеньор Бускерос, – вскричал я, – этих поручений мне хватит на целую неделю, не подвергайте мое усердие и ноги столь тяжкому испытанию.

– Желаю удачи, – сказал Бускерос. – Я хотел поручить тебе еще кое-какие дела. Ну, ладно, оставим это на завтра. Кстати, если у герцога Санта-Мауры спросят, кто ты, скажи, что тебя прислали из дворца Авилы.

– Сеньор Бускерос, – спросил я, – не кажется ли тебе, что у меня могут быть неприятности, если я буду так беспардонно бросаться знаменитыми именами?

– Бесспорно, – заверил меня мой новый патрон, – бесспорно, тебя могут поколотить; но нет худа без добра, и выгоды, которые ты от этого получишь, вознаградят тебя за некоторые неудобства. Итак, мой друг, за дело, не теряй даром времени!

Быть может, я отказался бы от чести служить дону Бускеросу, но любопытство мое было возбуждено тем, что он рассказал о моем отце и о своей родственнице, которая собиралась выудить его из чернильницы. Еще мне хотелось узнать, каким образом собирается Бускерос помешать герцогу Санта-Мауре жениться на прекрасной Инессе. Поэтому, купив бутылку, я пошел на улицу Толедо. Когда я оказался перед домом моего отца, меня бросило в дрожь, и я не мог сделать ни шагу вперед. Но тут на балконе появился дон Тинтеро и, увидев у меня в руке бутылку, кивнул, чтобы я вошел. Когда я поднимался по лестнице, сердце стучало у меня в груди, как молот. Наконец я отворил дверь и оказался лицом к лицу с отцом. Я чуть было не бросился к его ногам. Но мой ангел-хранитель уберег меня от этого, – и без того мой взволнованный вид возбудил подозрительность отца и явно его встревожил. Он взял бутыль, наполнил ее чернилами, не спрашивая даже, для кого они предназначаются, и открыл дверь, ясно давая понять, что задерживаться здесь незачем. И все же я успел бросить взгляд на шкаф, откуда упал в чан с чернилами, и на весло, которым тетка разбила чан и спасла мне жизнь. Я не мог справиться с волнением и, схватив руку отца, горячо поцеловал ее. Он испугался, вытолкнул меня за дверь и тотчас запер ее.

Хотя Бускерос велел мне сначала отнести бутыль Агудесу, а потом вернуться на улицу Толедо и разведать планы соседей моего отца, я, не видя в том большой беды, направился сперва к соседнему дому. Жильцы уже съезжали с квартиры, и я решил внимательно следить за будущими постояльцами.

Затем я побежал на площадь Севада, легко нашел дом бакалейщика, но к самому поэту добраться было много трудней. Я долго карабкался по черепицам, перелезал через водосточные желоба и навесы. Наконец, очутившись подле какого-то оконца, увидел фигуру, еще более курьезную, чем описывал Бускерос. Агудес, казалось, был во власти божественного вдохновения, и, увидев меня, он обратился ко мне с такими стихами:

О смертный, на пути своей воздушной колесницыТы топчешь шифера лазурь с кармином черепицыИ крыши острые коньки, что в небе из сапфира.Быть может, принесло тебя дыхание Зефира?Что привело тебя ко мне?

Я отвечал ему:

Я, бедный невежда,Тебе, Агудес, чернила принес.

Поэт продолжал:

О, дай мне эту жидкость, чей секретВ том, что в ней сталь свой растворила цвет,А ядрышко чернильного ореха,Смешавшись с шумной влагой Ипокрены,В душе моей тотчас находит эхоИ пробуждает в ней восторг священный.

– Сеньор Агудес, – сказал я, – твоя похвала, несомненно, доставила бы огромную радость сеньору Тинтеро, который их изготовляет. Но скажи, сеньор, не мог ли бы ты говорить прозой: я привык именно к этому способу выражения мыслей.

– А я, мой друг, – ответил поэт, – никогда к нему не привыкну. Больше того, я избегаю общения с людьми из-за их пошлой и низменной манеры выражаться. Всегда, прежде чем написать стихотворение, я долгое время питаю свою душу поэтическими образами и разговорами сам с собой словами звучными, исполненными гармонии. Если сами по себе они не таковы, то становятся поэтичными, когда я их соединяю между собой, творя как бы музыку души. Благодаря этой способности, я создал совершенно новый род поэзии. До этого ее язык был ограничен жалким количеством выражений, считавшихся возвышенными. Я ввел в поэзию все слова из нашего языка. В стихах, которые ты только что услышал, я упомянул черепицу, шифер, чернильный орех.

– Конечно, тебе никто не запрещает пользоваться в стихах любыми словами, но скажи, становятся ли они от этого лучше?

– Лучших стихов вообще не существует; они пользуются огромной популярностью. Моя поэзия – универсальный инструмент, особенно описательная, которую я, собственно говоря, создал. Она служит для описания предметов, которые не стоят того, чтобы на них обращали внимание.

– Описывай, сеньор Агудес, все, что тебе угодно, но скажи, пожалуйста, написал ли ты обещанную дону Бускеросу сатиру?

– В хорошую погоду я сатиры не пишу. А вот когда настанут ненастные дни, пойдут дожди и небо затянется тучами, тогда приходи за сатирой.

Когда с дождями осень наступаетИ душу и стихи тоскою наполняет,Я ненавижу сам себя, кляну яДрузей и близких; горько негодуя,Я в копоть, сажу погружаю кисти,Изображаю торжество корыстиИ изливаю свой безмерный гневНа смрадный мир, сей чавкающий хлев.Но стоит с колесницы быстрой ФебуРазлить потоки золота по небу,Нисходит снова Бог к душе поэта,И, грязь презрев, она стремится к свету.

Последняя рифма не совсем удачна, на для импровизации сойдет.

– Уверяю тебя, твои стихи безупречны и во многом поучительны; теперь я скажу дону Бускеросу, что ты пишешь сатиры только в плохую погоду. Но как я проникну к тебе, когда приду за сатирой? Сегодня я взобрался по единственной лестнице в доме, которая привела меня прямо на крышу.

– Друг мой, в глубине двора есть приставная лестница, по ней легко попасть на чердак, где соседний погонщик мулов хранит солому и ячмень; таким путем можно попасть ко мне, конечно, когда чердак не набит битком сеном. В последнее время этот путь как раз недоступен, поэтому еду мне подают через окошко, в котором ты меня видишь.

– Наверно, ты очень страдаешь от неудобства подобного жилья?

– Страдаю? Разве можно страдать, когда твоими стихами восхищается двор и весь город только о них и говорит.

– Думаю, что в городе говорят еще и о своих собственных делах.

– Само собой разумеется, но тем не менее мои стихи – источник всех разговоров, их беспрестанно повторяют, вспоминают отдельные строчки, которые сразу же становятся пословицами. Отсюда видна лавка книгопродавца Морено: люди приходят туда, чтобы купить мои творения.

– Не стану с тобой спорить, однако думаю, что, когда ты пишешь сатиры, здесь не очень сухо.

– Когда льет с одной стороны, я перехожу на другую, но чаще всего я вообще не обращаю на это внимания. А теперь оставь меня, пожалуйста, я устал от разговора прозой.

Я покинул поэта и отправился к банкиру Моро. Поднялся на второй этаж и спросил камердинера Санта-Мауры. Паренек моих лет, служивший здесь на посылках, направил меня к одному лакею, тот к другому, наконец я попал к камердинеру, который, к моему великому удивлению, провел меня к герцогу, занятому своим туалетом. Я разглядел его сквозь облако пудры; он смотрелся в зеркало, а перед ним лежали разноцветные банты.