Рукопись, найденная в Сарагосе

Пока мы занимались внутренним устройством нового жилья, Деллий велел вынести свою циновку на улицу, сел на нее и стал играть на финикийской цитре, потом запел песню, которую когда-то сложил для Клеопатры. Хотя ему было семьдесят лет, голос его привлек множество слушателей, которым доставляло удовольствие его слушать. Окончив пенье, Деллий обратился к окружающим со словами:

– Жители Александрии, подайте бедному Деллию, которого отцы ваши знали как первого музыканта Клеопатры и любимца Антония.

Затем маленький Германус обошел всех с глиняной мисочкой, куда каждый положил свою лепту.

Деллий решил петь и просить милостыню только раз в неделю. В эти дни вокруг него обычно собиралась толпа, и подаяния были обильны. Этой поддержкой мы были обязаны не только пенью Деллия, но и его беседе со слушателями, веселой, поучительной и переплетенной рассказами о разных любопытных происшествиях. Таким способом мы вели сносное существование, но отец мой, удрученный столькими несчастьями, стал жертвой продолжительной болезни, которая в течение года унесла его в могилу. С тех пор мы остались на попечении Деллия и вынуждены были жить на выручку от его голоса, и без того уже дряхлого и слабого. На следующую зиму мучительный кашель и хрипота лишили нас и этого средства к существованию. К счастью, я получил маленькое наследство от дальнего родственника, умершего в Пелузии. Оно состояло из пятисот золотых; хотя сумма эта не достигала даже трети следуемого мне наследства, Деллий уверил меня, что бедняк не должен ни на что рассчитывать от правосудия и лучше ему довольствоваться тем, что оно соблаговолило ему уделить. Он расписался от моего имени и сумел так хорошо распорядиться деньгами, что нам хватило их на все время моего детства.

Деллий не пренебрегал моим воспитанием, не забывал он и маленького Германуса. Мы находились при нем по очереди. Когда обязанности переходили к моему товарищу, я посещал маленькую еврейскую школу по соседству, а в те дни, когда я был при Деллий, Германус ходил учиться к одному жрецу Изиды по имени Херемон. Потом ему было поручено ношение факела во время мистерий этой богини, и я помню, что часто с интересом слушал его рассказы об этих празднествах.

Когда Вечный Жид дошел до этого места своего повествования, мы прибыли на место ночлега, и странник, пользуясь возможностью, исчез где-то в горах. Перед ужином мы собрались все вместе, цыган как будто был свободен, и Ревекка снова начала к нему подольщаться, пока он не начал так.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН

Очевидно, на совести у кавалера Толедо было немало грехов, так как исповедь длилась долго. Наконец он встал, весь заплаканный, и вышел из церкви, являя признаки глубочайшего сокрушения. Проходя по паперти, он увидел меня и кивнул, чтобы я шел за ним.

Чуть брезжило, и на улицах не было ни души. Кавалер нанял первых попавшихся навстречу мулов, и мы поехали за город. Я обратил внимание кавалера, что слуги будут беспокоиться, не видя его так долго.

– Нет, нет, – ответил он. – Я их предупредил, никто из них меня не ждет.

– Сеньор кавалер, – продолжал я, – позволь мне заметить еще вот что. Голос, который ты слышал вчера, сказал тебе, что ты можешь легко найти в любом катехизисе. Ты исповедался, и тебе, конечно, не отказали в отпущении грехов. Теперь ты можешь кое в чем изменить свое поведение, но, по-моему, нет никакой надобности мучиться угрызениями совести.

– Ах, друг мой, – ответил кавалер, – кто хоть раз слышал голос мертвых, тому, наверно, недолго жить на свете.

Я сразу понял, что мой покровитель думает о скорой смерти, что он вбил себе это в голову, поэтому я решил ни на минуту не оставлять его одного.

Мы выехали на малоезженую дорогу, бегущую среди дикой местности, и она привела нас к воротам монастыря камедулов. Кавалер заплатил погонщикам и позвонил. Калитку открыл монах, кавалер назвался и попросил позволения провести несколько недель в этом убежище. Нас проводили в келью, находившуюся в конце сада, и объяснили знаками, что колокол предупредит нас, когда пора будет идти в трапезную вкушать пищу. В келье мы нашли душеспасительные книги, которым с этой минуты кавалер посвятил все свое внимание. Что же касается меня, то я познакомился с одним монахом, удившим рыбу, присоединился к нему, и занятие это стало единственным моим развлечением.

Первый день я не роптал против молчания, являющегося одним из главных обетов камедулов, но на третий уже не мог выдержать. А кавалер между тем становился все мрачней и молчаливей; в конце концов он совсем перестал разговаривать.

Прошла неделя нашего пребывания в монастыре, когда явился один из моих товарищей с паперти святого Роха. Он сказал мне, что видел, как мы садились на мулов, и что, встретив потом погонщика, узнал от него о месте нашего пребывания; к этому он прибавил, что после моего исчезновения часть нашей ватажки разбрелась. Сам он поступил на службу к одному купцу из Кадиса, который, вследствие несчастного случая, поломал себе руки и ноги и теперь лежит больной в Мадриде и не может обойтись без мальчика для услуг.

Я ему ответил, что не могу больше выдержать жизни у камедулов, и попросил его хоть на несколько дней заменить меня при кавалере.

– Охотно это сделал бы, – сказал он, – но боюсь бросить купца; кроме того, меня наняли на паперти святого Роха, и, если я нарушу слово, это может повредить всей компании.

– Тогда я заменю тебя у купца, – возразил я. В общем я пользовался таким влиянием среди своих товарищей, что малый больше не посмел отказываться.

Я провел его к кавалеру, которому сказал, что уйду на несколько дней в Мадрид и оставлю на это время своего товарища, за которого ручаюсь, как за самого себя. Кавалер не ответил ни слова, но знаком дал мне понять, что согласен на эту замену.

Я побежал в Мадрид и сейчас же отправился в таверну, которую указал мне товарищ. Но там мне сказали, что купец велел перевезти его к одному знаменитому лекарю, который живет на улице Святого Роха. Я без труда нашел его, объяснил ему, что пришел вместо своего товарища Чикито, что зовут меня Аварито и что я буду так же внимательно исполнять те же обязанности.

Я получил благоприятный ответ, и меня сейчас же отправили спать, сказав, что мне придется несколько ночей подряд дежурить у постели больного. Я лег спать, а вечером явился на службу. Меня провели к больному, который был распростерт на постели в очень жалком положении: он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Это был молодой человек очень приятной наружности, и, собственно, никакой болезни у него не было, – только сломанные кости причиняли ему нестерпимую боль. Я старался отвлечь его от его страданий, развлекая и веселя всеми способами. Такое обхожденье до того пришлось ему по вкусу, что однажды он решился поведать мне свои приключения, и начал так.

ИСТОРИЯ ЛОПЕСА СУАРЕСА

Я – единственный сын Гаспара Суареса, самого богатого купца в Кадисе. Отец мой, человек суровый и непреклонный, хотел, чтобы я занялся исключительно торговлей и даже не помышлял о развлечениях, какие обычно позволяют себе сыновья богатых купцов Кадиса. Стараясь не прекословить отцу, я редко ходил в театр, а по воскресеньям не участвовал в тех развлечениях, каким предается общество в больших торговых городах.

Но так как умственный отдых все же нужен, я находил его в чтении увлекательных, но опасных книг, которые называются романами. Я пристрастился к этому чтению, и мало-помалу чувствительность овладела моей душой; но, редко бывая в городе и вовсе не встречая женщин у нас в доме, я был лишен какой-либо возможности распорядиться своим сердцем. Между тем отцу надо было устроить кое-какие дела при дворе, и он решил послать меня в Мадрид, о чем и сообщил мне. Эта новость обрадовала меня, я был счастлив, что можно будет свободно вздохнуть и хоть на время забыть о решетках нашей конторы и пыли наших складов.

Когда все дорожные приготовления были окончены, отец позвал меня к себе в кабинет и сказал:

– Сын мой, ты едешь в город, где купцы не имеют такого значения, как в Кадисе, и поэтому должен вести себя там благопристойно и с достоинством, чтоб не унизить сословие, принадлежностью к которому мы вправе гордиться, тем более что это сословие так успешно содействует благополучию нашей родины и подлинной мощи монарха.

Вот три правила, которыми ты должен руководствоваться, под страхом навлечь на себя мой гнев. Прежде всего, запрещаю тебе вступать в разговоры с дворянами. Они воображают, будто делают нам честь, удостаивая кинуть нам несколько слов. Это заблуждение, в котором мы не должны их оставлять, так как наше доброе имя зависит не от этого.