Рулетка еврейского квартала

Ее, конечно же, строго и без объяснений бабушка оставила дома. Только сказала, что сегодня ей быть у Полянских неприлично. Соня гордо и спокойно прошла снимать выходное платье. Даже не показав ничем разочарования. Не хватало дать Кадику еще один повод для злорадства. Но и минуту эту, и зверский, иезуитский поступок дяди она запомнила на всю дальнейшую свою жизнь, хотя пока и не знала, какой в том прок.

А когда за семейством захлопнулась дверь, только тогда она упала прямо на пол в гостиной, ей было все равно куда, сил не осталось уже нисколько, и зарыдала в голос, как деревенская баба, воющая по покойнику.

А через месяц Додик улетел в свою Венесуэлу. В доме у Гингольдов он ни разу до своего отъезда не появился и никак не дал о себе знать. А дядя Кадик получил заветную, богатую тему.

Москва. 6 августа 1993 года. Улица Подбельского. Квартира Аиды Сейфулиной.

И отчего Инге именно в этот день и час вспомнился Додик? К чему пришел на ум в самое неподходящее для ностальгии время? Однако вот вспомнился. Хотя если честно сознаться перед собой, то думала Инга о нем и прежде. И шальная мысль однажды мелькнула в ее голове, давно уже, три года тому назад. Вот бы найти Додика, как раз хлопотавшего в Москве, и ей, теперь свободной, взять и вместо Сони умчаться с ним на край света. Но мысль, случайная гостья, никакого воплощения, конечно, не получила. И Додик бы враз усмотрел подделку, и обман раскрылся бы от первого дуновения реальности, не выдержал бы проверки. И велика была опасность пересечься жизнями с бедной Соней, разоблачить себя, что заведомо привело бы к катастрофе с непредсказуемыми последствиями. Но Инге тогда стало грустно.

А сейчас, при воспоминании о том дне безудержного отчаяния, Инга готова была и заплакать в тоске. Только плакать ей получалось нельзя ни в коем случае. Потому что сегодня как раз перед ней вставала необходимость разрешить вопрос почти что жизни и смерти. Без преувеличений.

Вот уже второй год как раз пошел с той поры, что Инга жила в квартире единственной своей настоящей подруги Аиды Сейфулиной, безвозмездно переданной со всей обстановкой ей в пользование. Только плати за телефон и коммунальные услуги – и всех забот. Аида за хорошую взятку даже устроила перед отъездом для Инги временную прописку и официально оформила свою однокомнатную квартиру, как сданную в наем. Текстильный институт остался позади, диплом, свидетельствующий об его окончании, валялся где-то в коробках без нужды.

А сама Аида нынче в России более не проживала. Ее мечта сбылась, хотя и не совсем так, как изначально задумывалась. Аида Сейфулина, пусть и не в советское торгпредство, но все же отъехала за рубеж, в Соединенные Американские Штаты, добилась для себя правдами и неправдами, а больше великими трудами получения «Грин-карты». Однако ей пришлось покривить немного душой и на всякий случай приплести свое неблагополучное положение, как представительницы угнетенного в правах татарского народа. Тогда на Западе этому еще верили и пропустили Аиду, обиженное нацменьшинство, для временного проживания и для получения работы. Она звала с собой и Ингу, пока можно было поймать момент, но та отказалась. Хотя ей ужасно не хотелось разлучаться с подругой.

Но тогда Инга на что-то еще надеялась. Ей казалось обидным то обстоятельство в ее втором шансе, что вот никак пока толком не удалось ей попользоваться даром предвидения будущих преобразований и общественных катаклизмов, и она решила дождаться той поры, когда знания эти можно было бы обернуть себе на пользу.

Она не раз пыталась и намекать на свое предвидение подруге, но описывала грядущее с излишними деталями, которые знать нормальному человеку ниоткуда было нельзя. Оттого Аида когда тревожилась за нее, когда обзывала фантазеркой, когда попросту грубо обрывала: «Все это болтовня блох, едущих на собаке!»

Но в роковые три дня ГКЧП ей все же удалось напугать Аиду всерьез. Инга-то знала наперед, чем закончится история пленения в Форосе, и нет чтобы предрекать события, опираясь лишь якобы на здравый смысл, что так ценила в подруге Аида, она возьми и ударься для пущего эффекта в мистику и потустороннее помешательство. Как раз 19 августа Инга и заявилась к бедняжке с раннего утра, еще и баррикады в городе не успели накидать «защитники веры», и прямо с порога возьми и объяви, в шутку закатив глаза, как припадочная, будто в пророческом трансе:

Когда же солнце трижды лик свой явит,Они падут, а тем поможет встатьРука того, кто в наши дни лукавит!

Всего-то несколько строк из «Божественной комедии», но на Аиду они произвели неизгладимое впечатление, особенно когда обозначенные три дня минули, и все в стране пошло совсем уж через жопу.

Аида и раньше сильно верила в Бога, а тут решила, что на Ингу нечто снизошло свыше, и стала с тех пор обращаться с ней, как с новообретенной чашей Грааля. А Инге уж совестно и невозможно было сознаться, что она просто дурила своей Аидочке голову. Опять же истинная правда все равно звучала бы куда фантастичней.

К тому моменту обе они трудились на собственное благо в загадочном совместном предприятии, не менее загадочными путями выманивавшем у доверчивых германцев и австрийцев денежки под строительство мифических бизнес-центров. У предприятия был офис в два гостиничных номера-люкс в «Интуристе» на улице Горького, куча бумаг и телефонов на всех столах и десяток вечно занятых сотрудников. Аида разбирала для СП нюансы западной бухгалтерии, а у Инги роль была, с одной стороны, попроще, а с другой – подоходней. Ее дело вроде бы и заключалось только в том, чтобы переводить туда-обратно документы и речи двух директоров, Генерального и коммерческого, когда лично на переговорах, когда и по телефонной, громкой связи. Но теперешняя Инга была бы совсем не Инга, если бы тут же быстрым глазом не разобралась, что к чему. Генеральный директор их совместного предприятия «Матрешка-инвест-строй» некто Будяков Тимур Тарасович, непонятное среднее между товарищем и господином, был стремителен и вездесущ, но голову имел в надлежащем месте. Его заместитель и коммерции директор служил у Будякова лишь подручной шестеркой. И Инга, моментом прикинув покрой будущего костюма, сделала ставку на Будякова.

Набиваться в праздные любовницы к Тимуру Тарасовичу сразу же Инга отказалась. Во-первых, Будяков таковую уже имел и был вполне доволен, а во-вторых и в самых важных, положение любовницы Ингу устраивало мало. Сегодня ты, а завтра на твоем месте кто-то другой. Она решила иначе стать для Будякова незаменимой. К тому же ей ли было не знать, что в сегодняшнем дне все эти СП дутые-передутые и многие лето 91-го не переживут. И она самовольно принялась страховать Будякова на переговорах. И Тимур Тарасович, не будь дурак, скоро очень это понял, а поняв, и оценил. И Инга стала для него не только переводчиком-референтом, но и младшим, хотя и подчиненным соратником. Будяков, когда нельзя было обойтись, даже откровенно делился с нею планами некоторых своих афер. И платил совсем уже иные деньги. Инга с ним и в Германию два раза ездила и для Аиды выбила, умело и ненавязчиво, повышение ставки.

С Аидой они, можно сказать, жили душа в душу. Каждая на своей квартире, но и в то же время не разлей вода. И каждой казалось, что она именно потому теперь совсем не одинока, что на расстоянии телефонной трубки хотя бы есть родной в чем-то и понимающий тебя человек, и это облегчало борьбу за место под солнцем. Они не мучили друг друга пустяковыми обидами и не перевешивали взаимно проблем, с которыми могли справиться и в одиночку. Но в главных жизненных делах не оставляли одна другую советами, а когда и реальной помощью.

Но после 91-го года нечто изменилось. Не сразу, но вскоре их дороги разошлись, хотя дружба и на большом расстоянии осталась по-прежнему существующей и нерушимой. Аида видела себя только ТАМ, Инга хотела все иметь только ЗДЕСЬ. Не из принципа или вдруг проснувшегося патриотизма, а все потому, что жаль было второго шанса. Инге определенно казалось, что она непременно сможет использовать его и ведомое ей будущее именно в России. Она хотела свое дело, свой собственный и независимый бизнес и наотрез отказалась последовать вслед за подругой за океан. И Инга пустилась в самостоятельное плавание.