Румянцевский сквер

— Странно, что это говоришь ты, преподаватель марксизма.

— Мой марксизм мне давно надоел. Как и мой атеизм. Жизнь и смерть человека на Земле не вмешаются в схемы материалистической философии… Ладно, оставим это… Давай еще тяпнем. За тебя, Валя.

Коньяк на него действовал положительно: почти унялась боль в ногах.

— Ты, Валечка, хорошая, — сказал он мягко. — Искренняя.

— Спасибо, Витя. Очень приятно. Меня так редко хвалили.

— Знаешь, я так и не научился братской любви.

— Братской любви? — У Вали возникла складочка на лбу между бровей. — Что-то я не понимаю — о чем ты…

— Помнишь Румянцевский сквер? Ну вот… Когда-то в этом сквере ты сказала, что любишь меня как брата. Я и пошел… на обмороженных своих ногах пошел прочь… из твоей жизни… еще гроза была в тот день, ливень… Мне бы удовлетвориться братской любовью, я ведь и на самом деле твой троюродный брат. Но… я был молод и глуп… Ничего у меня не получилось, Валечка, с братской любовью…

Тут он поднял на нее взгляд и увидел, что она плачет. По щекам катились прозрачные слезы, Валя утирала их платочком.

— Прости, — сказала со вздохом. — Я стала слезлива на старости лет.

— Нет, это ты меня прости, что не сдержался.

— Витя, милый Витя… Не осуждай меня за то, что я тогда…

— Нисколько не осуждаю.

— Разве я виновата, что влюбилась в Мишу?

— Ты правильно поступила, выйдя за Мишу. Он был легкий, веселый… не то что я с моим мрачным характером… Не плачь, Валя. Все правильно.

— Да… все правильно… — Она попыталась улыбнуться сквозь слезы. — Ты умный, все понимаешь… — И, помолчав: — Ты сказал, что ушел из моей жизни… Я бы хотела, Витя, чтобы ты вернулся.

С этими словами Валя протянула к нему руки поверх стола, и он взял эти маленькие, как бы молящие о помощи руки в свои и, нагнув голову, поцеловал одну и другую.

Это была минута, полная нежданной радости, но и грустная в то же время. Где-то в страшной дали опять пропели трубы.

Нет, это просто прозвенел звонок. Вошли Нина, румяная с мороза, и Владислав, похожий в шерстяной шапочке, обтянувшей голову, на пилота. В квартире сразу стало шумно. Нина на кухне готовила закуски, стуча ножом и громко, через раскрытую дверь, высказываясь о текущей жизни:

— Перестраиваются, перестраиваются, а продуктов все меньше. На рынок придешь — от цен глаза лезут на лоб. Гераська, не лезь под ноги! Совсем обалдел от колбасного духа. На, ешь!.. Встретила институтскую подругу, она акушер-гинеколог, так она рассказывает, рождаются дети с фетопатией — представляете?

— А что это такое? — спросила Валя.

— Алкогольное отравление в утробе матери. Ужас! До чего же мы докатимся, а?

— Эх, яблочко, да куда котишься! — пропел Влад, нарезая на доске батон. — В ве-че-ка попадешь, не воротишься!

— Что это ты развеселился? — спросил Колчанов.

— Так день же рождения у вас.

— Влад получил кредит в банке, — объяснила Нина, — вот и веселится.

— Получить-то получил, — уточнил Влад, — а как отдавать буду — один Аллах знает. До весны, может, продержимся, а там пойдем по миру… Виктор Васильич, вам водочки можно налить?

— Папа, чтобы не забыть, — сказала Нина, ставя на стол поднос с закусками. — Я договорилась, завтра тебя примут в больницу. Будь готов к десяти часам. Мы заедем за тобой и отвезем.

— В больницу? — Колчанов наморщил лоб. — Не хочу в больницу.

— Надо, папа! Домашнее лечение тебе не поможет. Надо!

6

Лапин сидел в кресле с резной деревянной спинкой над разложенным пасьянсом и как будто дремал. Во всяком случае, так показалось Колчанову, когда он вошел в маленькую комнату.

— Вы спите, Иван Карлович?

— А, это ты. — Лапин взглянул на него сквозь очки и подмигнул левым глазом. — Который час?

— Полпервого ночи.

— Чего не спишь? Ноги болят?

— Все болит. Душа болит.

— Душа! — Лапин криво улыбнулся, блеснул золотой его клык. — Какая еще душа? Нет никакой души. Есть сознательность, и есть предрассудки, пережитки прошлого.

— Знаю, знаю. — Колчанов тоскливо повел взгляд от освещенного торшером пасьянса к темному окну, за которым спал, утонув в снегах, огромный город. — Все эти словеса знаю наизусть. Сам их талдычил не одно десятилетие.

Лапин вынул из колоды очередную карту и внимательно искал ей место в пестрых рядах пасьянса.

— Должен гордиться, — сказал он, — что преподавал марксизм. Не талдычил, а воспитывал нового человека.

— Где он, новый человек? — Колчанов зябко переступил с ноги на ногу. — Это же сказка, придуманная пропагандистами.

— Есть моральный кодекс коммунизма.

— Есть на бумаге. А на деле? Ложь и насилие госаппарата не могут воспитать высокую нравственность. Они порождают, с одной стороны, людей, готовых на все, на любую подлость и жестокость ради куска пирога, а с другой — лицемерие, хамство, бессердечие… Деформирован, можно сказать, сам национальный характер…

— Ишь как выражаешься. Национальный характер! У тебя, выходит, он тоже деформирован?

— Конечно. Но я — хоть и поздно, но все же осознал…

— Ни хрена ты не осознал! — выкрикнул Лапин и опять подмигнул. — Национальный характер выковывается не в интеллигентских соплях, а в борьбе!

— Только не надо, не надо бубнить о классовой борьбе. Обрыдло! Под громким этим названием государство, а точнее — партбюрократия, захватившая власть, вела кровавую гражданскую войну против собственного народа.

— Не из-вра-щай! — раздельно произнес Лапин. — Партия большевиков взяла власть с одобрения народа.

— Народ никто не спрашивал. Ему кинули, как приманку, несколько понятных ему лозунгов о мире и земле. А потом Сталин разгромил, перестрелял соперников в борьбе за власть и установил свою диктатуру. Плеханов предупреждал, что у нас осуществится идеал персидского шаха. Так и вышло.

— Пошел ты со своим Плехановым! Был установлен передовой общественно-политический строй…

— Средневековый абсолютизм!