Русь (Часть 2)

Митенька Воейков ехал, пустив лошадь рысью, и, нагнувшись немного вбок, смотрел вперед на дорогу, чтобы не наехать колесом в нарытые около ржи ямки.

Потом он придержал лошадь, заставив ее идти шагом, взглянул на месяц, высоко стоявший над заснувшей в стороне деревней, и на расстилавшийся направо от дороги луг с белевшей поло-сой тумана над сырой низиной, и вдруг подумал, почему он в такую ночь едет домой, один... Зачем он уехал от Ирины? С какой яркостью представлялась ему картина всего возможного и невозможного с ней в эту теплую июньскую ночь, когда вся усадьба, как через кружево, покрыта сквозь деревья таинственными лунными просветами... Везде темнеют, светлеют и будто движут-ся обманчивые призраки - на террасе, в цветнике, и только на площадке перед домом ясно и светло, как днем, от высоко стоящей на небе полной луны.

Уже показались гумна и овины, потонувшие в конопляниках. Сейчас он приедет домой... в свой "родной дом", который был ему ненавистен, как каторга. И в эту необыкновенную ночь он останется один. Почему, зачем? неизвестно.

Вдруг он услышал осторожный скрип ворот в крайнем плетневом сарае. И в тени ворот на гумне показалась женская фигура.

Митенька остановил лошадь.

– Я говорила, что ночью вернетесь...
– сказал осторожный женский голос.

Митенька вышел из шарабана и, зацепив вожжи за ракиту, подошел к Татьяне. Это была она. В том же стареньком сарафане, босиком, а на голову она, очевидно наскоро, накинула старый кумачовый платок, который держала, прихватив рукой у подбородка.

– А ты почему не спишь?
– тихо спросил Митенька, беря ее руку и близко вглядываясь в ее черные глаза.

Она стояла спиной к месяцу, а он лицом. Он был весь освещен месячным светом, а ее лицо было в тени. Но он рассмотрел ее красивые черты и особенно глаза, темно блестевшие в тени ворот.

– Ты меня ждала?

– Да...
– тихо сказала девушка.
– Как бы кто не увидел, - прибавила она, оглядываясь и ежась плечами от ночной сырости. И подвинулась в ворота внутрь сарая.
– А я боялась, что другой дорогой поедете. Потом услышала, так сердце и забилось.

Митенька смотрел на нее, стоявшую около него босиком и так робко просто признававшую-ся ему, и старался рассмотреть ее полузакрытые платком, блестевшие глаза.

– С тобой хорошо, - сказал он ей тихо.

– Небось с барышней лучше...
– заметила Татьяна. И Митенька уловил в ее тоне ревни-вую нотку.

– Вот уж не лучше, - возразил Митенька, испугавшись, что она поддастся ревнивому чувству и испортит все.
– Совсем не лучше. Она вялая какая-то. А с тобой я себя чувствую так свободно и хорошо, как никогда. С тобой, правда, удивительно легко, - говорил Митенька, радуясь, что у него это говорится искренно.

– Что же ты босиком стоишь на холодной земле?
– сказал он и подвинулся на нее, обхватив ее за спину рукой, чтобы заставить ее войти в ворота темного сарая.

Но девушка прижалась к нему, как будто ей и хотелось, и она боялась войти с ним вдвоем в темноту сарая, где она спала.

– Руки-то какие нежные...
– говорила она, перебирая пальцы его руки, как бы стараясь отвлечь его внимание.

Но Митенька, чувствуя, как в нем замирает от волнения сердце, все подвигался с ней в сарай, и наконец они очутились в темноте плетневого сарая, где пахло сеном и пыльным прошлогодним колосом.

– Где ты спишь?

– Вот тут, - отвечала Татьяна, держа его руку и ведя куда-то в темноту. Она остановилась около телеги, снятой с колес, где была ее постель, и некоторое время стояла молча в темноте.

– А я боялся с тобой заговорить, когда ты приходила на работу, - сказал Митенька, став вплотную к ее груди, и, обняв ее, тихонько прижимал к себе.

– А я теперь боюсь...
– проговорила Татьяна, иногда вздрагивая и упираясь ему в грудь руками, когда чувствовала его намерение прижать ее к себе.

– Чего?..
– тихо спросил Митенька.

– Известно, чего...

Она вздохнула, но положила ему голову на грудь, и ее жесткие руки стыдливо впервые обняли его за шею. Митенька подвинул ее еще ближе к телеге. Девушка, подчиняясь ему, сдела-ла еще один шаг назад и уже стояла, чувствуя сзади у своей ноги грядку телеги. Но сейчас же, точно стараясь отвлечь его и свое внимание от того, что было, сказала:

– А завтра опять поедете к ней...

– Ни за что не поеду. Я тебя уверяю. Мне к ней совсем не хочется.

– Как же "не хочется", - сказала девушка и, подчиняясь его настойчивому усилию, села на грядку телеги.

– Правда же, не хочется, уверяю тебя!
– говорил торопливо и взволнованно Митенька - не потому, чтобы он чувствовал, что говорил, а потому, что инстинктивно старался не допустить промежутков молчания, которые на девушку действовали отрезвляюще, и она делала попытки встать.

– Я больше никогда к ней не поеду, если хочешь.

– А сарафан синий купишь?..

– Конечно, куплю, - сказал Митенька, борясь с ее рукой, которой она крепко, точно боясь отпустить, сжала пальцы его правой руки.
– И сарафан куплю и платок... сколько хочешь.

– А небось ее больше любишь...

– Да нет же, я люблю бойких, смелых. Я тебя больше люблю.

И так как Татьяна с сомнением покачала головой, он начал говорить, что любит только ее, что с ней ему лучше.

И с ней действительно было лучше, потому что слова о любви не застревали у него в горле, как с Ириной. И он не боялся, что у него выйдет неестественно и недостаточно искренно. Важно было говорить, не останавливаясь, потому что, как только он умолкал, поглощенный борьбой с ее рукой, - которая каждый раз встречала его руку на полдороге и не давала ей ходу, - так девушка начинала беспокойно метаться и говорить, что не надо, что она боится и что их увидят.

– Да кто увидит, когда теперь ночь и все спят!
– говорил торопливым шепотом и с доса-дой отчаяния Митенька.

Ее рука, жесткая и сильная, угнетала его больше всего, так как его руки были слабее. И он начинал с испугом чувствовать, что она своим сопротивлением доведет его до того, что у него пропадет настроение. И это как раз после его слов о том, что он любит бойких.

Митенька не знал, продолжать ли действовать силой или это нехорошо. Может быть, лучше принять спокойный вид и говорить ей ласковые слова. Но там лошадь могут увести или рассве-тать начнет, пока будешь говорить ласковые слова.

Он уже начинал чувствовать расстройство от невозможности сладить с ней. С одной сторо-ны, было, положим, хорошо тем, что здесь не требовалось ни настоящей горячей страсти, как с Ольгой Петровной, ни чистой молодой любви, как с Ириной. И только нужно было силой своего, хотя бы чисто животного желания побороть естественное сопротивление целомудрия и стыдливости, которые боролись с проснувшимся в ней инстинктом. И девушка ждала только проявления покоряющей мужской силы, которая помогла бы ей преодолеть преграду стыдливо-сти. А тут она сама некстати была такая сильная, что тонкие, нерабочие руки Митеньки болели и ныли от борьбы с ее рукой. И даже при ее согласии все могло расстроиться только из-за одного недостатка физической силы у него в руках.