Русь (Часть 3)

Вопрос же, поставленный так, вызовет положение, при котором может последовать война, и в эту войну будут втянуты все державы.

А было несомненно, что Австрия не рассчитывает отступать, и, объявив всеобщую мобили-зацию, она тем самым отрезает себе путь к отступлению.

События так быстро росли, что к ним не успевали привыкать, не успевали успокоиться, как новый день приносил новое событие.

Восточный вопрос, запутываясь и усложняясь, превращался уже с полной очевидностью в общеевропейский вопрос. Но чем больше он запутывался, тем больше интереса вызывал к себе, в особенности со стороны русского общества.

Готовилась возможность чего-то поистине грандиозного, возможность общеевропейской катастрофы. И у всех было ощущение замирания сердца при мысли о том, что будет, если эта катастрофа разразится. И в то же время боязнь, что все может кончиться ничем: поговорят, попишут и разойдутся.

Так бывает, когда пробьет пожарная тревога и тяжелые пожарные лошади, гремя железом машин, с кучей пожарных в медных начищенных касках уже скачут к какому-нибудь огромному дому. Народ бросается туда и с замиранием сердца ждет, успеет разгореться или не успеет: вдруг потушат раньше времени и не удастся посмотреть захватывающую картину разрушения каменной громады с языками пламени из окон, со спасением погибающих.

Все настроились бодро, оживленно, точно рамки однообразной тусклой жизни вдруг раз-двинулись и судьба готовилась показать нечто необычайное.

Говорили, что жизнь дошла до тупика и что так жить дальше нельзя, нужно обновление и возрождение; что возрождение осуществится только тогда, когда внешние условия создадут к тому возможность.

Каждая катастрофа, какая бы она ни была, несла в себе надежду на то, что она как-нибудь сбросит эти внешние условия, переменит среду и проветрит затхлую атмосферу.

Говорили о том, что изжиты все идеалы, что нужен был бы какой-нибудь пророк, который пришел бы и сказал новое слово. Упрекали молодое поколение в том, что оно не зажгло никаких идеалов. И хотя грядущие события идеалов тоже пока не зажгли, но было что-то новое, что захватило вдруг всех и всем дало найти какое-то содержание жизни.

Так как вопрос войны еще был нов и в нем пока не успели наметиться принципиальные различные оттенки и партии, то все с удовольствием увидели возможность говорить друг с другом без вражды. Под влиянием этого чувства были даже размягченно-дружелюбны со своими вчерашними врагами.

И с истинным удовольствием вступили в эту новую полосу жизни, ожидая дальнейших событий.

XXVIII

Федюков неожиданно для себя оказался в невозможном положении, в котором он всецело обвинял баронессу Нину.

Он только на другой день с ужасом понял, что произошло: он, связанный семьей человек, остался поджидать друга и в первый же день обманул его с его любовницей.

Профессора он оставлял уже в стороне, во-первых, как лицо незаинтересованное, во-вто-рых, - такое, с которым он не был связан духовными узами, как он считал себя связанным с Валентином. И потом принципы!.. С такими принципами и требованиями, которые он предъявлял среде, попасть в такое положение.

Хуже всего было надеяться, что это не повторится, что вовремя можно будет остановиться.

Но преднамеренности и расчета не было никакого, и потому не было надежды в будущем избавиться от этих неожиданностей. И хотя Авенир, пророчествуя, говорил, что мы бескорыст-ные души, не знающие мелкого расчета, наследуем землю, но Федюков только испытал все тяжелые последствия, а земли не наследовал.

Проснувшись на другое утро в кабинете Валентина, он понял всю нелепость своего положе-ния. В особенности при встрече с Ниной, а потом с профессором.

Он видел во сне как бы продолжение того, чем он грезил за несколько мгновений до паде-ния Нины: было много каких-то женщин в белых воздушных платьях.

Когда же он проснулся и увидал себя в кабинете Валентина, где он остался, как верная душа, ждать друга, и вспомнил, что произошло, - его точно невидимой силой сбросило с дивана, и он вскочил на ноги.

Первое, что ему пришло в голову, это то, что он связан с семьей и что баронесса Нина по своему легкомыслию может проболтаться мужу, Ольге Петровне, и тогда все узнают.

Может, наконец, к нему, несвободному человеку, предъявить права.

Что ей отвечать? Сказать, что это вышло нечаянно, что он ее не любил совсем, - было неудобно, можно оскорбить женщину. И она тогда до приезда Валентина уже не позволит себя обнимать.

А Валентин еще неизвестно когда приедет, может быть, он запоздает дня на два, и эти два дня только пропадут даром.

При мысли об этом перед Федюковым вставал соблазнительный образ молодой женщины с ее роскошным телом и способностью терять голову от охватившей ее страсти.

– Нет!
– сказал вдруг Федюков сам себе и протянул вперед обе руки с выставленными вперед ладонями, как бы отгоняя от себя призрак.
– Нет, надо держать себя в руках, надо быть твердым, безжалостным, упрямым. Лучше один раз выдержать слезы, упреки, чем потом всю жизнь...

Он невольно оглянулся на дверь. Ему представилось, что самое лучшее в его положении - бежать.

Его решение мгновенно созрело, и он сказал себе, что нужно привести его сейчас же в исполнение, иначе ее ласки, ее виноватый, застенчивый, признающийся вид растрогают его.

Но, когда он, решив обдумать вперед все это хорошенько, задержался, дверь распахнулась, и вошла баронесса.

Федюков сделал странное движение по направлению к окну и, покраснев, остановился.

Баронесса несколько удивленно посмотрела на него, но, очевидно, не придала этому движе-нию никакого значения. Федюков совершенно не ожидал услышать того, что услышал.

Во-первых, у баронессы Нины был совсем не такой вид, какого он ждал и который должен был бы быть, по его мнению, у женщины, которая изменила своему семейному долгу, а бароне-сса изменила ему уже вдвойне, в квадрате, он не знал, как это можно еще определить.

И первое слово ее было, когда она вошла, это то, что она беспокоится о восточном вопросе.

– Да, мой друг, вы ничего не понимаете. Я тоже ничего не понимаю. Но у меня есть нехорошее предчувствие. У профессора - тоже предчувствие. Я сейчас читала в постели газету. Сербы и австрийцы или австрийцы и сербы - это такой ужас, который может совершиться, и может быть, уже совершился. И чувствуешь себя бессильной помочь. Валентин пропал. Сегодня вторник, завтра среда, четверг, пятница. Четыре дня?
– сказала она, сев и прижав четыре тон-ких пальчика.
– И вообще я не знаю, что будет.
– Она вздрогнула и стала смотреть в сторону.