Русь (Часть 3)

Федюкова это поразило.

Какая должна быть взбалмошная голова у этой женщины! Прийти к человеку, с которым у нее случилось только вчера нечто, от чего она трепетала и он трепетал, и равнодушно сесть и за-говорить о каком-то восточном вопросе и о сербах, которых она вдобавок путает с австрийцами.

Федюков уловил только одно: что эта женщина, трепетавшая еще вчера в его объятиях, в забытье налетавшей на нее страсти, сейчас, вместо того, чтобы броситься к нему на шею, оказа-лась совершенно чужой, холодной, равнодушной.

Это было ужасно. Только что он рассчитал, приготовился держаться, как весь расчет - все летело к дьяволу. Он подошел, стал около кресла баронессы, взял ее за руку и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

– И это все, что я услышал? Валентин, сербы, сербы и Валентин? Больше всего меня воз-мутили эти сербы!

Баронесса сначала удивленно посмотрела на него, потом, вздохнув, проговорила:

– Милый друг, я не виновата. Я не могу справиться с своим состоянием, и потом у меня предчувствие... Я не понимаю, что!
– сказала она, делая резкое движение встать.

Федюков умоляюще удержал ее за руку, потянув книзу в кресло, и встал около нее на одно колено. Он почувствовал такое острое отчаяние от того, что эта женщина уходит от него, равнодушна в его присутствии, когда он только что с ужасом ждал, что она свяжет его своими ласками и любовью.

– Нина, - сказал он тихо, - за что? Если бы вы знали, с каким чувством я ждал вас. Я ждал нежности, поцелуя, я стоял здесь и считал каждую минуту, когда вы придете. Я из-за любви к вам и пошел на все. Вы знаете мои принципы, о них вам нечего говорить. Я им не изме-нял вот настолько, и ради вас я им изменил и обманул своего единственного друга. Вы знаете, - сказал он, торопливо встав и указав себе на грудь, - у меня друзей в настоящем нет, я слишком презираю людей, но у меня был друг Валентин. И неужели за все это, - прибавил Федюков пре-жним тоном и опускаясь на колени, - неужели за все это нет ни поцелуя, ни ласкового слова?

Он говорил, не останавливаясь, чувствуя, что если он остановится и баронесса перебьет его каким-нибудь нелепым вопросом вроде восточного, то он собьется и не будет знать, что гово-рить.

Баронесса Нина повернула к нему голову и ласково-печально улыбнулась.

– Ну что же я могу, милый друг?
– Она развела при этом руками.
– Вы очень страдаете? Профессор тоже очень страдал. Можно подумать, что я бессердечная. Но я не бессердечная. Я виновата перед вами, бесконечно виновата. Я не знаю, как это все случилось, я совсем не рас-считывала, что это произойдет. Я не могу бороться. Вы понимаете, мой друг? Я не могу бороть-ся, всякая сила подавляет меня. И вы меня вчера подавили. Что? Теперь вы меня просите... Я не могу равнодушно слушать просьб; у меня сейчас же в горле появляется комок от подступающих слез, и я не могу... Но вы не просите меня сейчас ни о чем. Мне будет тяжело, я буду чувство-вать себя несчастной, если я уступлю вам. А я уступлю обязательно, потому что не могу выно-сить мужских слез. Это какой-то ужас, - сказала баронесса, содрогнувшись.
– И я всегда стра-дала от этого. Не требуйте от меня сегодня ничего. Вы будете умным? Да?
– говорила она уже ласково, гладя голову Федюкова, которую тот положил к ней на колени.
– На меня налетела буря, и я не знаю, как это произошло.

– Баронесса, я буду ждать, я об одном прошу, не лишать меня ласки.

– Нет, милый друг, будьте спокойны.

– Я буду доволен теми крохами, которые вы мне дадите, и не буду требовать большего.

И Федюков увидел ясно, что он не может отсюда уйти, как он хотел, потому что, может быть, эта легкомысленная женщина до тех пор только и будет принадлежать ему, пока он здесь.

А потом приходила как-то сама собой без всякого расчета мысль о том, что как раз не ока-залось ничего сложного, и она не виснет у него на шее и не поставит его, человека, связанного семьей, в безвыходное положение. Слава богу, у нее оказалась к нему не такая уж безумная любовь, которая может толкнуть на безумства, и она не заставит человека попасть в тяжелое положение.

И он остался в кабинете Валентина, думая, что о его пребывании здесь никто не узнает...

XXIX

Авенир, уйдя от работ Общества, сначала храбрился, говорил, что он доволен, что он отс-транился.

Но в последнем случае он упустил из виду одно: полную невозможность человеку с его темпераментом и огнем сидеть одному и остаться на долгое время без разговора, без спора и без возможности кого-нибудь громить.

Вот тут-то он и вспомнил о профессоре, с которым иногда беседовал прежде и в ком тогда чувствовал противника своим идеям о свободном, естественном развитии без научной механики и дисциплины.

Теперь это казалось ему пустяками, в которых он мог бы и уступить профессору, лишь бы он только выслушал его по общественным вопросам.

И он стал частым собеседником профессора.

Придя однажды к профессору и поднявшись в знакомую ему светелку наверху, Авенир застал профессора в плоской матерчатой шапочке, так как было прохладно, собирающего свои книги и, очевидно, намеривающегося куда-то переселиться.

Оказалось, что, ввиду отъезда Валентина, профессор решил перебраться в кабинет.

Увидев Авенира, профессор сказал:

– Ну, вот и прекрасно, пойдемте в кабинет, там будет просторнее. Кстати уж захватим эти книги.

И он хотел было один нести стопу книг. Но Авенир не допустил этого. И они, разделив труд, пошли вниз, неся по стопе книг, прижатых к животам обеими руками.

Когда профессор открыл дверь кабинета, он некоторое время стоял в неподвижности со своими книгами, потом несколько раз моргнул и хотел даже поправить за мочку очки, точно не будучи в состоянии сообразить и понять что-то.

Авениру, шедшему сзади него, было не видно, в чем дело, и он, натолкнувшись от непред-виденной остановки на спину профессора, тоже остановился и заглянул через плечо в кабинет, даже несколько приподнявшись на цыпочки.

Федюков, смущенный появлением двух людей, которые, точно судьи, несли ему перечис-ление его преступлений в нескольких больших томах, не знал, что ему сказать и как вести себя.

И потому он молчал.

Профессор был сбит с толку этой неожиданностью и даже не сразу рассмотрел, кто это стоит перед ним, так как не мог поправить очков. И тоже молчал. Он в растерянности только повернулся к Авениру и сказал:

– Нет, здесь занято, пойдемте наверх.

Но Авенир все-таки не выдержал и заглянул в кабинет.

– Ты как сюда попал?
– спросил он с удивлением и спросил, главным образом, потому, что у Федюкова был такой испуганный и растерянный вид, какой бывает у кота, который забрался в чулан, и его накрыли там, отворив нечаянно туда дверь.

– Я жду Валентина...
– сказал он, но сейчас же все рассказал Авениру, прося его помощи и совета.

– Тебе предстоит великая роль! Ты понимаешь, - говорил Федюков, затворив осторожно дверь и возвратившись на цыпочках к Авениру, который все еще стоял с книгами, точно ошело-мленный новостью, на которую он не знал, как реагировать.
– ...Ты понимаешь, что все это случилось помимо моей воли, ты, конечно, веришь, что у меня ни секунды не было в мыслях расчета, обдуманного намерения. Я в отчаянии. Конечно, не потому, что я нарушил заповедь глупой морали или общественных правил. Я всегда плевал и плюю на это!
– сказал Федюков, отступив на шаг от Авенира и почему-то ткнув пальцем по направлению к полу.
– Ты знаешь это.

Авенир, перехватив поудобнее книги, кивнул головой с серьезным вниманием друга.

– Если бы только это одно, я считал бы себя счастливейшим из смертных, - это такая женщина!.. Я с увлечением... И боже тебя сохрани подумать, что это какая-нибудь развратница!
– сказал Федюков, вдруг предостерегающе-торжественно подняв палец.
– Она - святая! Это сама чистота, сама невинность...

– Но как же?..
– сказал было Авенир.

– Как?
– горячо воскликнул Федюков.
– Я сам не знаю как! Но это - сама истина. У нее невинная, незапятнанная душа. У нее нет ничего искусственного, нет... да положи ты эти дурац-кие книги!.. нет надуманного разврата. На нее, как она говорит, налетела буря.