Русь на Мурмане

– Значит, я буду первым.

Митроха шагнул в круг и двинулся по узкой травяной дорожке. К середке вавилона с горкой камней тропа вывела его сама, но затем она разветвилась. Мальчишка пошел по нехоженому пути, и скоро обнаружил, что петляет от середины к наружному кругу и обратно. Выхода не было. Он вернулся в центр. Монах и лопин смотрели на него во все глаза. Митроха отыскал начало самой первой дорожки и отправился по ней. С каждым кругом он шагал увереннее. Но на полпути остановился от резкого вопля.

Лопин улепетывал прочь от вавилона, надрывая глотку страшным криком. Митроха быстро довершил путешествие, добежав до выхода. Вдвоем они молча бросились за лопарем. Догнать его смогли только у карбаса. Одгэм катался по земле, уворачиваясь от рук Феодорита, а на Митроху скалил зубы, пока отрок не ударил его кулаком. Лопин обмяк и затих.

– Что ты видел, Одгэм?

Монах внимательно слушал лопскую речь вперемешку со стонами и кряхтеньем. Затем перетолмачил для Митрохи:

– Он видел, как у тебя на плечах сидел… они зовут их равками. Одгэм говорит, что ты показал ему путь из подземной страны. Теперь этот равк будет жить здесь. Или уплывет через море на тебе. Они тоже боятся воды.

Мальчишка невольно посмотрел себе за спину и фыркнул.

– Да твой лопин за каждым кустом упыря углядит.

Его все же пробрало холодком – то ли от знакомого имени, то ли от наползающего сверху тумана, уже севшего меховой белой шапкой на гору и скрывшего ее с глаз.

– Пойду молиться, – заявил Феодорит. – А ты смотри за ним.

Митроха опять фыркнул, и на этот раз его ухмылка относилась не только к лопину.

…Белая мара плотно затянула острова, легла на море, успокоив и выгладив его. Но пускаться в плавание в таком молоке все равно было невозможно. Митроха бездумно валялся в траве и не обращал внимания на лопского мужика, который бормотал над своим идольцем-оберегом. Остров был погружен в туманное безмолвие, как в белый олений мох. Тем чужероднее показались донесшиеся издали голоса. В груди толкнулась тревога.

Митроха сел и прислушался. Голоса повторились, но отрывисто звучавшие слова он понять не мог. Из тумана на него вышел Феодорит. Оба поняли, что слышат одно и то же и это не морок. На карачках подполз Одгэм.

– Чудь пришла! – испуганно поделился он новым страхом.

– Свеи!.. Мурманы! – догадка, у каждого своя, одновременно пронзила обоих.

Вдвоем они поднялись выше в гору. Таясь по камням, мелким низинам и кустарникам, пошли в сторону, откуда слышалась чужая речь. Туман приближал ее, и пришлось долго бить ноги, прежде чем внизу, под угором, сквозь белую занавесь проступили очертания морских судов. На их носы были насажены деревянные чудища с разинутыми пастями. Митроха насчитал десяток заморских лодий.

– Наверное, тут лахта, – прошептал Феодорит. – Малый залив. Удобное прибегище для кораблей. Они нашли ее до того, как пал туман.

Вернувшись скорым ходом к карбасу, сели втроем советоваться, как быть дальше. Митроха высказал желание немедля плыть в Кемь и предупредить князей-воевод.

– Как держать путь в тумане? – терзался сомнением инок.

– А твоими молитвами, – весело подсказал Митроха.

Порешили, что плыть должны он и лопин, знающий здешние салмы, острова и берега матерой земли. Феодорит же вызвался остаться на Малом Кузове, чтобы проследить за немецкими шняками.

Прощались коротко. Спустили на воду карбас. Монах широко перекрестил суденко. «Храни вас Бог!» Хотел было толкнуть лодку от берега, но вдруг вспомнил.

– Постой. Ты так и не сказал мне про матушку, Митрофан!

Митроха, стоя в карбасе, опустил голову.

– Да обманул я тебя, Федорка. Не видал я твоей родильницы в Ростове. Прощай!

Он сел на весла и стал грести.

…Туман облеплял камни, клочьями вис на ветках кривых малорослых берез – ёр, пуховым одеялом лежал в низинах. Феодорит, три года живший в Поморье, никогда не видел такой липкой, будто рыбий клей, мары. Странный туман.

Но пока эта белая занавесь держит в плену море и острова, чужаки никуда не денутся.

Сквозь заслон молитв в душу инока вторгались грусть и тоска. Он вспоминал отца и мать, родительский дом, ростовское училище при монастыре. Когда уходил тайком с родного двора, ничего не взял с собой, что напоминало бы о прежней жизни. Но за тысячу верст от Ростова, в малом скиту на берегу холодного моря, нежданно-негаданно обрел ростовский памятный дар. Теперь всегда носил его на груди, за подрясником.

Феодориту представился Митрошка, снимающий с шеи свое золотое сокровище – с оглядкой, настороженно. Инок невольно улыбнулся, снимая с себя собственный оберег. Этот медный трубчатый ларчик ему отдал старец Андроник. Внутри был старый клок пергамена, исписанный непонятными письменами. Эту грамотку старец, тогда еще не старец, а мальчонка, лет сто назад, подобрал с пола. В доме у родителей, тоже в Ростове, гостил проездом пермский епископ, знаменитый Стефан Храп, Стефан Неистовый, отвративший от кумирослужения целый народ – пермских зырян. Он и выронил грамотку из своей поклажи, а забирать у мальчишки не стал – потрепал по голове и разрешил оставить себе. Назвал эту грамотку даром Господним. Но что в ней писано, так и не рассказал, торопился в Москву. А там преставился вскоре.

– Когда тяжко мне приходилось, – говорил старец Андроник юному монаху, – брал эту грамотку, смотрел, разбирал писаное. Понять и доныне не смог, но утешение немалое обретал. А верно, Стефан на ней зырянской грамотой написал нечто. Мне же не довелось на веку с пермяками встретиться, не у кого было и дознаться.

Феодорит с трепетом принял дар. О великом Стефане Пермском он знал и немало. Еще стены Григорьевского монастыря в Ростове и училища при нем дышали памятью о монахе-книжнике, который ушел оттуда в пермские леса сокрушать кумирни и учить язычников Писанию, для чего и азбуку им особую, зырянскую, составил.

Инок отколупнул крышку ларчика, осторожно вытряхнул на ладонь пергамен. Бережно развернул. Но перед взором вместо незнакомых письмен поплыли картинки воспоминаний.

Полутемный закут в училище, куда утащил его для тайного разговора монастырский послушник, тремя годами старший. Торопливые нашептывания. Книга, вынутая из-под пазухи. «Ум у тебя быстрый, Федор, а истины не ведает. Истина-то вот где». Затрепанные в углах листы, заглавие: «Книга шестокрыл». «Как прочтешь, пойди к отцу-настоятелю да заведи разговор. Сомневаешься, мол, отчего сказано: не сотвори кумира ни в камне, ни в дереве, а мы, крещеные, доскам писаным кланяемся? И какое спасение монахам в том, что не едят мяса и спят на голой земле, ведь и скот мяса не есть и спит на земле. Какой успех в том, чтоб морить себя постом? Еще говорили попы, будто конец миру настанет в седьмотысячном году, а его все нет!..» – «Да ведь эта книга жидовствующая! – Отрок ошеломленно вглядывался в строки. – И собор в Москве на еретиков был…» – «Какая надо книга. И собор тот не собор, а так… Я скоро постриг приму, при отце-настоятеле келейником буду. Его в Москву в недолгом времени переводят, уже повестили. И я с ним туда. А на Москве сам митрополит в тех тайных книгах черпает. И благовещенский протопоп, духовник государев… Недаром же Бог даровал великому князю одоление Новгорода Великого. Победители у побежденных перенимают истинное ученье. Князю Ивану в том честь и хвала. А тут, в монастырской темноте, как кутенок слепой тычешься. Пожалел я тебя, Федьша…»

В тот же день он тщетно испрашивал у отца и матери дозволения, чтоб отпустили прочь, не держали б в училище. Бежал из города без оглядки, отправясь в северные пустыни, где, как говорили, и Бог недалеко, и молитве до небес короче путь.

Потом первый ход на море до Соловецкого острова, плавание в сердитую осеннюю непогодь, когда на темной воде уже собиралось ледяное крошево – шуга. Монастырский кормщик, монах из поморского роду, между делом утвердил Федора в его выборе. «Без моря Бога не узнашь». – «Как это?» – «Человеку на море порато страшно. Он перед морем как перед самим Христом на суде. Вся жизнь евойная тут мерится и судится. Вот на-ко скажи, зачем в море ходят?» – «За рыбным промыслом?» – «У нас, у поморцев, присловье: кто в море не хаживал, тот и Богу не маливался. Море молитве учит, веру крепит. Велику тайну открыват. Улов-то уловом, а всё тайна морска тянет, красота Божья. Дородно тут красы-то и николи не докучит».