Русачки (Les Russkoffs)
Шрифт:
Мой пригород по немецкому времени {83}
Когда в июне сорокового я вернулся из массового исхода, сразу предстал перед своим шефом, контролером-сортировщиком почтового отделения XI округа Парижа, улица Меркер. А тот сказал мне, что да, конечно, момент такой, понимаешь, письма идут не очень, но скоро поезда опять ходить станут, а стало быть, Почтовое ведомство сможет приступить к выполнению своей славной задачи, но пока что работает в минимальном составе кадров, и в этих условиях, естественно, насчет внештатников, взятых на работу срочно в сентябре 39-го, пока ничего не известно… Так что сидите дома, а надо будет — вас вызовут. Ну да, понятно. А как с получкой? Как вы сказали? С получкой, я говорю, за июнь месяц. Работал я до 15-го, а потом поехал на велике по приказу администрации, и вот я опять здесь, устал жутко, хотелось бы получить свои деньжата. Понимаете, казначейство
Через неделю письма пошли, но — никаких известий. Направился я в отделение сам, думал, сразу же начну снова работать. Начальник почтового отделения направил меня к бухгалтеру, тот вручил мне тонюсенький конверт, — ровно за две недели, проведенные на сортировке писем, — и объявил мне, что все внештатники, набранные в сентябре, были уволены, в том числе я. Франция вступает в эпоху затягивания поясов, понимаете… Эту лапшу на уши пусть сам лопает. Оседлал я свой велик, сказав себе, что золотая мечта моей мамаши от этого небось поблекнет и будет трудно. Что и оказалось правдой.
Остался я без работы. И был не один такой. Рабочие смылись на юг, а потом вернулись, но их хозяева махнули еще дальше, а стало быть, им дольше и возвращаться. Если вообще вернутся… Безработица была дикая. Но людишек это не очень смущало, они подгрызали свои запасы, — немцы должны же снова поставить экономику на рельсы, и всех в работу, раз немцы терпеть не могут лентяев, немцы — народ работяг, этого у них не отнимешь. Конец сорокачасовой неделе и оплаченным отпускам на берегу моря! (Злорадный осклаб.)
А пока — что мне делать? Шастаю повсюду с Роже, расспрашиваю, и там и сям, и вдруг Кристиан Бессон говорит, что меняет работу и что, если мне светит, может меня порекомендовать. А что это за работа? Впрягаешься в телегу и помогаешь на рынках. Годится!
На завтра, в оглоблях ручной повозки, довольно тяжелой и скрипучей, я карабкаюсь вверх, на плоскогорье Аврон. Подъем крутой. Да еще какой крутой, да еще какой длинный! Не меньше двух с половиной километров карабканья между круглой развязкой Плезанс и бывшими гипсовыми карьерами, в штреках которых заботливо выращиваются шампиньоны.
Работаю на Раймонду Галле, которая торгует свежими овощами и фруктами на рынках, и на ее брата, Жожо, неотесанного дылду и здоровенного горлопана, — тот торгует рыбой. Раймонда пронюхала про эту шампиньонную жилу, экспериментальное их выращивание, производят их мало, едва хватает на нескольких привилегированных заказчиков, среди которых Раймонда. Вырастают шампиньоны удивительные, попадаются такие здоровые, как развесистые подберезовики, цвета кофе с молоком или шоколада, благоухающие, вкусные. Карабкаюсь я туда три раза в неделю, во второй половине, с телегой, привязанной к заднице, как кастрюлька к хвосту собаки. Шесть километров всего, но десять обратно, так как приходится делать объезд через Мальтурне, чтобы заплатить пошлину за въезд в черту города. А от Мальтап до улицы Тьер, по бульвару Эльзас-Лотарингии и Страсбургскому выходит пять здоровенных километров подъема, который тычется прямо в небо, с двумястами кило бесценных этих шампиньонов в телеге. Говорю я не чтобы меня жалели, на самом-то деле мне нравилось — ведь было же спортивно чертовски, и улица передо мной — вся моя, ни одного драндулета, пустыня, сжимал я зубы, думал о разных вещах, о штучках, которые прочитал, а когда взбирался туда, наверх, ветер хлестал вовсю, нагружал я корзины, сразу отчаливал, чтобы успеть уплатить въездную пошлину, на спуске напрягался, чтобы удерживать, и подкатывал иногда тютелька в тютельку, здорово было!
Каждое утро — рынок. Все погружалось на эту телегу: товары для рыбника и для овощника, весы, инструмент, Франсуа запрягался в оглобли, ярмо на грудь, и — вперед! Семья Галле подталкивала сзади, не слишком-то напрягаясь.
Рынки, — какое прекрасное ремесло! За исключением, правда, того, что приходится отчаливать спозаранку, а этого я не люблю. Аврора с грязными перстами {84}— мне не сестра. Зимой, в пять часов — темная ночь и холод самый холодный — подваливаю к складу Раймонды, гаражу, который она арендовала во дворе Пьянетти, на улице Тьер, за местной танцулькой. Здесь, при свете карбидной лампы, обливавшей наши физиономии трупной синевой, мы с Раймондой готовим товар. Вот, к примеру, залежалась партия брокколи, которые принялись гнить, поганки. Разило аж так, что ноздри лущились, да к тому же еще и грело, — настоящий урок биологии. Было совсем тепло в этом камбузе. Погружаешь руки в массу гниющих брокколи, — градусов сорок пять, не меньше! И вот, присев на корточки в этом парнике, мы сортировали, выбирая не слишком прогнившие, старались спасти их как можно больше; отмывали, Раймонда перевязывала их в маленькие пучки — пойдет для улицы Мишель. А заодно рассчитывала, почем она их сбагрит, чтобы возместить недостачу от пропажи гнили и все эти неприятности ей на голову,
жаль, что горю цены нет! Я исподлобья глазел у нее промеж ляжек, были они у нее длинные, жилистые, суховатые небось, но мечту мою и это устраивало. Когда я теперь вспоминаю об этом, сдается, что она наверняка и сама была не без лукавства, но я бы никогда не осмелился даже подумать о том, чтобы она специально, а все-таки были у нее глаза завидущие на мужиков, жена военнопленного, расфуфыренная, губная помада и черные шелковые чулки, с белоснежной ляжкой там, в глубине, ой-ой-ой…Обслуживали мы рынок в Ножане трижды в неделю, а затем рынки в Фонтенэ, в Ле Перре и в Бри в промежутках. Получались здоровые пробежки. Подвозили товар, раскладывали все аккуратненько по прилавкам, ну и очередь выстраивалась. Даже до нашего подвоза. Их и учить не надо было. Очередь они освоили сразу, спонтанно. Они ее изобрели. Рыба никогда не шла по карточкам, зеленые овощи — тоже. Как раз это было единственным, что можно было купить без карточек, вот и выстраивалась очередь. Для продуктов по карточкам тоже стояли в очередях: из страха, что карточки не отоварят. Надо сказать, что рыба попадалась все реже и реже, а в один прекрасный день даже совсем исчезла, все потому, что лов в Атлантике перестал быть возможным.
Торговать рыбой прямо на ветру, да еще зимой, — наслаждение маленькое. Вынимаешь ты ей потроха, отрубаешь голову, кромсаешь и себе пальцы, — ничего не ощущаешь. Зима 40–41-го была зверской. Франция начинала тогда голодать со страшной силой. Я приносил домой рыбу, шампиньоны, финики, семья Галле продавала мне все со скидкой. По вечерам я ходил на бокс.
Не помню теперь, кто первый это придумал. Скорее всего, Маленький Жан. Маленький Жан, бывший боксер, лет тридцати, живой, худой, коренастый. Выступал небось в полулегком. Тогда и возник Ножанский клуб спортивной борьбы, филиал клуба борьбы XX парижского округа, поди разберись, почему. Бокс неожиданно приобрел огромный престиж у французской молодежи, это была хотя бы та область, где Франция блистала. Слава Сердана, Дотюиля, Шарона притягивала обреченных на завод пацанов, как некогда «Тур де Франс» {85}и футбол. Это был единственный туннель с кусочком неба в конце, единственная отдушина, через которую уход от действительности казался возможным, по крайней мере, мечта о нем. Плевать было им на войну, проигранную или выигранную, пацанам этим, обреченным на заводскую жизнь! По ее окончании ведь останется только завод, вертухаи, нищенская получка, жилье с копошащейся ребятней, алкашество, чтобы увидеть в розовом натруженные вены своей благоверной, и ничего больше. Чернота и серость. Как и их предки.
Они бросались в бокс сломя голову, уверенные, что если есть зверский правый и мужество — обязательно вырвешься. Достаточно быть более выносливым на удары, чем противник, стиснуть зубы, урвать момент и поместить свой смертельный кирпич, как только появляется брешь в обороне, — парень сползает вниз, бездыханный. Именно так боксировал Сердан. Настоящий танк.
Мало кто шел в бокс из любви к спорту, ради возбуждения от соприкосновения с опасностью, ради удовольствия от финта или от ухода, ради мощной радости боя, ради обмера, анализа, обманного розыгрыша противника. А я — да! Я действительно люблю это. Быть между канатов то есть. Просто смотреть, — мне плевать! Скучаю. Думаю о своем. Сердан и компания, — и до того даже не знал, кто такие, да и потом — не больно интересовался. Спорт-спектакль — муть смертная.
Попробовал я футбол, но скоро понял, что командные виды спорта не для меня. В плавании меня почти что заставили выйти на состязание, результаты были неплохие, но ничего не поделать, у них там командный дух, клановость, всегда все толкутся вместе, стадом на жратву, на танцульки, мне скучно, — бросил. Предпочитаю погрузиться в потайной уголок зелени, плыть два-три километра на полной скорости против течения, а потом обратно, по течению, длинными тихими гребками брасса, как змея, вокруг никого, одинехонек, между зеленой водой и синим небом… А в велоспорте меня сразу стала отталкивать вся эта обстановка народного празднества. Мои усилия должны делаться в одиночестве, только так я вкушаю наивысшее счастье. Я совершал подвиги, о которых никто никогда не узнает.
Никогда бы не думал, что я полюблю бокс. Нравилось боксировать без перчаток или бороться с Роже, — ну и задавали же мы друг другу перцу, — но перчатки, ринг, правила — все эти осложнения меня не привлекали. А потом еще, бокс считается спортом скотов и наслаждением для садистов. Впрочем, и правда: скоты и садисты имеются на трибунах. Но не на ринге.
Маленький Жан был артистом. И педагогом. Не подавая виду, экономя слова и силы, он прекрасно знал, как с нами надо обращаться, как нас вести, как обучать использовать наши козыри и даже дефекты. Была нас целая ватага: Жан-Жан и его брат Пьерин, Манфреди, по кличке Фредо, Шартон, Угрон, Сюре, Лаба… Маленький Жан возлагал большие надежды на Роже Паварини, моего закадычного друга, и на Мориса Абера, по прозвищу Бубуль, хозяйского сынка из бистро, что на улице Тьер. Оба они шли в тяжелых.