Русачки (Les Russkoffs)

Отсюда, сверху, насколько хватает глаз, все, что не было приплюснуто до уровня проезжей части дороги, пылает. Пожар сжирает то, что осталось от того островка, который раньше он обходил. Жилой дом, который мы только что спасли, отделен от других садиками. Он может уцелеть только в том случае, если старик будет нести вахту на крыше, со своими ведерками и лопаточкой, покуда будет подпрыгивать искорка. До предстоящего раза…

Папаша просит мужика подписать бумагу, подтверждающую, что он и наша бригада на него трудилась. Папаша должен отчитываться. Старикан приводит нас в свою квартиру, наливает по стопке шнапса и подписывает все что угодно. В своем восторге он сам составляет полное энтузиазма свидетельство того, что французы такой-то, такой-то и такой-то, рискуя жизнью, под жуткой бомбежкой, в такой-то день и в такой-то час, активно способствовали спасению немецких жизней и немецкого имущества.

Поло прикарманивает эту писульку и произносит:

— Может когда-нибудь пригодиться.

Совсем вдали какая-то сирена объявляет об отбое воздушной тревоги. Наверное, здешние сирены все разбиты. Вот мы опять выходим наружу. Адский рокот умолк. Слышится только непрерывное ворчанье-потрескивание, мощное, равномерное; сильный спокойный гул горящего города.

Вдали, совсем далеко, слышны пожарные. Что могут сделать пожарные, когда сто тысяч домов полыхают? Время от времени декорация сотрясается взрывом. Это бомбы замедленного действия. Какая изобретательность! Как, должно быть, они веселятся, эти изобретатели, которые изобретают такое! Авиаторы ставят часовой механизм этой хреновины, думая о физиономии того типа, которому показалось, что он спасся! А вертикальные торпеды, ну разве не блеск? Просверливает такая тебе дом сверху донизу, отрегулирована она так, чтобы взорваться только после определенного числа столкновений, пробивает она насквозь все полы, взрывается только в подвале. Здоровый порыв пыли просачивается через подвальные фрамуги, по горизонтали. Жилой дом оседает вокруг себя, становится на колени, измельчается в чистенькую кучку, безукоризненно, погребая свой подвал-бомбоубежище вместе со стенами, размазанными ярко-красной человеческой кашей…

Придется нам возвращаться пешком. Нет ни S-Bahn, ни метро, ни трамвая: электричество отключили. Топать пятнадцать километров до Баумшуленвега. Папаша взглянул на часы. Возвещает на полном серьезе:

— Feierabend!

«Рабочий день закончен!», — еще бы… Ну мы и пускаемся в путь.

Ронсен посмеивается и аплодирует при каждом взрыве. Рассказывает нам, ярко жестикулируя:

— Пока вы там играли в бойскаутов, я аппарат себе позабавил. Лет сорока, но вполне ебабельная. Ну и мандраж! Та, что вопила, ну помните, вопила она, вопила, остановиться никак не могла. Я ей: заткнись, «Maul zu!», — ору ей, хоть это могу по-немецки, а она — ну полная истеричка. Да черт тебя побери, трясу я ее за плечи, а потом вдруг чувствую, что вовсе недурно, есть за что подержаться по части упругого мяса; уж и не знаю, которая там из них, темно было так, совсем как в жопе, притягиваю ее к себе, убаюкиваю, говорю ей: «Nix schreien! Schon fertig! Alles Gute!», — как с ребеночком, в общем. Похлопываю ее по щеке, глажу лицо. Мало-помалу она успокаивается, но дрожит как лист, тогда я начинаю размещать свои лапы, а у нее груди, сволочь, в ее-то возрасте, во! А у меня — так сходу встает! Беру я ее руку, чтобы прощупала, — куда там, — подпрыгнула как ошпаренная! Во, блядина… Но тут в самый раз, как впопад, опять понеслось… И вот она снова орать, дрожать, прижимается, черт побери, а у меня-то стоит аж так, что и про мандраж забыл. Думаю, черт, блядушка, получишь ты от меня, дай бог душу! Раздвинул я тут ей ляжки, чуть притюкнул, — она до того боялась меня из рук выпустить, что в конце концов поддалась. Ну и работа же чертова, представь себе, снять трусики с бабы, которая прижимается к тебе так, будто тонет! Но все-таки смог, ядрена вошь! Впендюлил ей свой шашлык, и как раз вовремя, а то уж чуть было не выпустил на природу всю свою простоквашу. И скажу тебе, да, черт возьми, когда уж пошло дело, она тогда тоже взялась, да, парень! Ух и трахучая оказалась, скотина! Загарпунила она мне язык, — думал, вот-вот проглотит! А под конец, эх, чего там, клянусь, — вопила уж не со страху! Ух, легче стало!

Тишина. Разные образы проходят перед глазами. Рене-Лентяй говорит:

— Эх, ядрена вошь! Пока мы себе яйца обжаривали на крыше того старпера…

Виктор хотя бы по жестам понял. Гогочет от радости:

— Марсель, фик-фик стару курву! Марсель, иммер фик-фик!

А потом умоляет:

— Эй, Марсель, спой «Pass mal auf» [28] !

Ронсена уговаривать не надо. Пускается во всю глотку:

Конец войне, Конец кольраби, А мир — разграблен! Папаша — пушка, Мамаша — мина, Вертится машина. Ах, пас маль ауф — Раздавит машина! Фройляйн, фик-фик, За марку — пшик! Машине — капут!

28

Осторожно! (Прим. пер.)

Припев орем мы всем хором, оглядываясь на Папашу. Папаше плевать. И таких куплетов пять или шесть. Последний заканчивается вот так:

Эй, пас маль ауф. Марсель — Париж, Даешь пастис, Виват, де Голль, Виват, наша голь, Франция — живи, А вот и мы!

Все это распрекрасно, но я бы хотел шагать быстрее. Хотел бы, чтобы мы уже добрались. Чтобы узнать. Эти мудацкие клещи сжимают мне все кишки, сильней и сильней. Я уже в этом уверен: Мария убита. Паника нарастает. Надо не думать об этом. Шагать, черт возьми, шагать!

Этот свет апокалипсиса нагнетает страх. Я весь в нереальном. Дым задушил солнце, все танцует в красных отсветах пламени. Мостовая — одни воронки и трещины, из лопнувших труб брызжут гейзеры, электропровода трамвая волочатся по земле. В глубине зияющей воронки — рельсы метро. Везде полно зажигательных карандашей. Просто невероятно, какое число их насбрасывали! Не меньше, чем пять или шесть на каждый квадратный метр! Это такие алюминиевые призмы, длиной сантиметров тридцать, шириной пять, шестигранные, поэтому-то их и называют карандашами. Падают они на землю как угодно, но как только оказываются на ней, их острие начинает изрыгать жуткое пламя, горячее, как автоген, способное в радиусе нескольких метров захерачить тебе пожар из чего угодно, лишь бы горело. И таких миллионы. На мостовой от каждого их них тянется длинный веер черной жженки, выходящей из активного острия. А теперь, в этой полуночи, если ступить на такое, ногу сломаешь, верняк! Scheisse!

На поверхности еще высящейся стены длинные сочащиеся блестящие потеки доходят аж до земли. Камень высверлен гадкими ранами со вздутыми краями. Даже сама мостовая кажется прокипевшей, как свеженькое варенье.

— Фосфор! — говорит Папаша, под впечатлением.

Да, знаем. Слишком часто мы видели, как сыплется сверху дрянь эта, шипя, сверкая в ночи, словно струя расплавленной стали, обрызгивая, подскакивая, сразу подхватывая языки пламени, пожирающие все, к чему его мельчайшие капельки могут прикоснуться, разжижая все то, что не хочет гореть. Люди говорят о тысячах градусов, о черепах, высверленных одной-единственной каплей, как пустая яичная скорлупа.

Рассыпаются также напропалую длинные ленты оберточной серебристой фольги. Ребята мне разъяснили, что это создает зверский шум, увеличивает шум моторов и мешает ушам-роботам Флакопределить направление самолетов.

Ну, а это уже неизбежно: реквизировали нас по дороге мужики с повязками, чтобы идти высвобождать подвал, откуда доносятся слабые крики. Приступаем, конечно, куда тут денешься? Покуда мы вгрызаемся в груды кирпичей, балок и всего что угодно, вперемешку сцепленного, нагромоздившегося одно на другое, ребята второй половины нашего отряда, Мамашиной, проходят мимо, их загребают тоже, и вот, — вместе с легавыми и прохожими нас уже человек двадцать пыхтит, — подбираемся наконец к двери, выбиваем ее, картина не из приятных! Осталось трое полуживых, в том числе малыш. Сидели они на земле вдоль единственной устоявшей стены. Все остальные — расплющены.

Я остолбенел. Забыл я на миг, что Мария, быть может, вот так же, тоже, в тот самый момент.

Ронсен гогочет.

— На фиг они нам сдались, мудаки эти? Не строй такую рожу! Они же ее сами хотели, вот и хлебают, не так, что ли? Война — это не только победа, это война. Это такое тоже. Они этого хотели, теперь пусть подтирают жопу. Так им, скотам, и надо. Даже такого им мало.

Что же ответить на это? Хотел бы я сам, чтобы все было так же четко в моей голове. А для Ронсена проблемы решаются быстро.

Прибавляем шагу. Вот уже и Темпельгоф, аэродром. Чтобы не дать себя опять заграбастать, сходим с проспекта и шагаем по железнодорожному пути S-Bahn, вдоль летного поля. Именно здесь, за сеткой, выставлены на обозрение сбитые самолеты противника. Пока мы проходим, я созерцаю эти летающие крепости, прозванные так удачно. Ошарашен я тем, что можно ухлопать столько науки и столько любви на эти заводы смерти. Ладно, конечно, дешевая философия, оставим ее лучше на какой-нибудь другой день… Быстрее, быстрее, в лагерь!

По мере того как мы продвигаемся к Востоку, кажется, что свод пламени не так пылает. Задыхаешься меньше. Распознаю я каркасы домов, внешне нетронутые, но целиком опустошенные огнем, которые уже были такими здесь и раньше.

Нойкельн. Вроде не очень затронут. Баумшуленвег. Сердце колотит. Пересекаем канал. Проходим под насыпью S-Bahn… Все тихо. Старые развалины не изменили своих очертаний, деревянные бараки, трижды рухнувшие и трижды кое-как поднятые, так же кривятся, как и сегодня утром, в тени больших жилых блоков, разрушенных уже месяцев шесть назад. Луна встает над этим миром, Мария меня ждет, все в порядке.