Русалия

– Раньше в тех местах, - не спеша заговорил Богомил, - жило много разных племен, что-то вроде известных тебе печенегов. Дружили, дрались они между собой, но в конце концов как-то объединились, - и возникла молодая и очень сильная страна; жители ее пахали, сеяли, ловили рыбу, часто воевали и законов держались очень строгих. Но место этой страны было таково, что через него проходило множество больших торговых путей, с севера на юг и с востока на запад, так что хазары весьма успешно могли заниматься еще и торговлей. А кроме того на своих заставах, которые были у них и на суше, и на реках, и на море, они брали с купцов небольшое мыто за проход караванов через их страну. Но, как и всякие создаваемые Родом миры рождаются, мужают, стареют и помирают, то же предначертание распростирается на все живое. Страны, как собрание существ человеческих, – не исключение. Ну вот, по мере того, значит, как Хазария расширялась и укреплялась, торговые пошлины стали приносить такой доход, что запах его не мог не привлечь внимание всех тех, чьим способом существования являлось чужеядство. Воры, зернщики ¹³³², разного рода обманщики, изменники, разбойники, бежавшие от суда соотчичей, тайные хищники; Хазария превратилась в золотое мечтание всякого хитрого, лживого, лукавого человека, о ком говорят: из плута скроен, мошенником подбит. Исконному же народу Хазарии невозможно было противиться этому нашествию, поскольку никакого единого народа там изначально и не было, была мешанина разнородных, разновидных племен, никак не объединенных сродством наследной сути, уже по природе своей слишком различных.

– А кто же при этом был у них князем?

– Коль скоро большинство насельников той страны были хазарами, - их князем, то бишь каганом,

мог Быть только хазарин из древнего рода Ашина. Соплеменники желали видеть в нем божественную, как они утверждали, силу, присущую его предкам, и он пользовался исключительным уважением и властью. У него было двадцать пять жен и шестьдесят наложниц, и каждая из них была дочерью какого-нибудь правителя соседних народов. Покуда сила мечей хазарских оставалась необычайно крепка, князья покоряемых народов, если и не с радостью, то с готовностью отдавали в жены Хазарскому кагану своих дочерей. Однако не нужно думать, что жизнь его была сплошным праздником. Сильное и здоровое сообщество ни за что не позволит своему полубогу утонуть в праздности и разврате. Если народ видел, что их управитель становится немощен духом, допустив военные неудачи или голод во вверенной ему стране, народ мог потребовать убить его. И воля народная торжествовала. Мало того, при возведении нового кагана у хазар водился такой обычай: набрасывали ему на шею петлю шелковую и душили до тех пор, пока он не начинал задыхаться. Тогда его спрашивали: сколько ты будешь царствовать? Ни жив – ни мертв он называл какой-то там срок, и этот срок назначался для его правления. Впрочем, тот срок не мог превзойти четыредесяти лет. Ежели процарствовав им самим назначенное время каган не помирал, - его умертвляли. Сильному и здоровому миру старый дряблый телом и умом царь способен был принести один только вред.

– Но ведь это разумно? – не слишком уверенным голосом решил уточнить Словиша.

– Для народа или сословия, детям которого бесполезны пути, ведущие к Душе всего сущего, -

возможно. Так вот, - продолжал Богомил, - вместе с тем, как Хазария жирела от неоплаченной трудом наживы, она все более покрывалась паразитами, от которых уже помалу начинала зависеть ее жизнь. И вот, лет, эдак, две сотни тому арабский витязь Маслама впервой за всю жизнь Хазарии наносит ей такой удар, какого она никогда не знавала. Был даже их каган ранен, но ему задалось ноги-то унести. Проходит сколько-то лет, и ожиревшая Хазария, не успев толком от былого злосчастия оправиться, вновь получает зуботычину, еще более крепкую, от другого арабского богатыря – Мервана. Выкосил он громадное, казалось бы, и оснащенное безупречно, воинство разом с предводителем его – Хазартарланом. Но в том-то и дело, что даже не оснастка бойцов, а их боевой дух прежде всего исход любых сражений решают. Опустошенная земля, смятение в умах и небывалый позор, - вот чем заплатил на первых порах Хазарский тот каганат за свое недавнее благопреуспеяние. Вот в тяжкую ту годину и замахнулись на хазарскую власть жиды ¹³⁴¹вездесущие, к чьим рукам давно уж стянулось ростовщичество, пригляд за сбором дани и, почитай, вся работорговля. Так что выразителю жидовских выгод, Обадии, большому хазарскому военачальнику, много сил на каверзы тратить и не пришлось.

– Военачальнику? – переспросил Словиша. – А разве жиды бывают воинами?

– Отважными ратоборцами, разумеется, не бывают. А военными предводителями, выдумывающими задачи, в разрешении каких самим все равно никогда не участвуют, - почему нет? Понятно, что за Обадией стояли деньги его соплеменников, не только хазарских, но и цареградских, и армянских, и франкских, однако никто не знает, каким образом, воспользовавшись позором кагана, удалось Обадии умаслить его – принять жидовскую веру. Может быть, обещал денег добыть, чтоб Хазария процвела, пополнила воинство, сулился подкупить арабов… Как это у них водится. Но случилось так, что светлейший хазарский каган втайне от своего народа принимает жидовскую веру.

– Чем же плоха жидовская вера?

– Для жидов она, надо быть, хороша, поелику в полной мере вяжется с их природой. Жидовская вера, как и дочь ее - христопоклонничество, естественна для людей, подобно зверю коркоделу, различающих все окружные предметы, как снедь или не снедь. С той, правда, разницей, что христопоклонничество живет в размере представлений раба безродного, а мать его – это вера кровная, для чужаков закрытая. Что же до доверчивости кой-кого из славян, из русичей, да и прочих народов, имеющих свой норов и стать, то ведь известно: чужой Бог хуже своего лешего. Но это, что до простецких мужицких понятий о руководящей Верховной Сущности, поскольку Священное Знание доступно да и необходимо не всем.

Волхв умолк. Какое-то расстояние они отшагали молча. Наконец решив, что предоставленной учителю паузы довольно для демонстрации собственной учтивости, Словиша вновь приступился с расспросами:

– И что же, хазарский каган веру чужую принял, а это так и не выявилось?

– Какой там! Конечно, открылось все. Тем более, что с принятием каганом жидовской веры, его управление Хазарией на деле прекратилось. Рядом с ним возник как бы второй правитель, а в действительности первый и единственный – мэлэх, что по-жидовски означает «царь». За каганом оставили обязанность только время от времени, нарядившись попышнее, показываться перед народом, который, должно статься, и не мог видеть его, поскольку было у них в обычае, впрочем, как и сейчас, падать перед каганом ниц и оставаться так, покуда тот не удалится. Держали теперь кагана в полном затворничестве, как какое-нибудь животное редкостное, во дворце, поставленном недалече от дворца мэлэха, куда доступ имел только сам мэлэх, да еще двое из его ближних. Когда же перед хазарами открылось, что в державе их давным-давно уж сидит на царстве чужеродная шатия из богатейших ростовщиков и торжников, случился бунт. Но поскольку насельники страны той давно уж представляли собой несогласную разноперую орду, к тому же набалованную развращающими воззрениями, а доселе тайная, теперь явная власть, предполагая такой казус, предусмотрительно успела упрочиться с помощью нанятого войска, - возмущение народа в их собственной крови и потопили. Верным своей вере хазарам пришлось бежать к другим правителям. Смех и грех. Кстати, с тех самых пор появились хазары и в дружине нашего князя. Так дерзостный некогда каганат, превратился в кровососа, живущего сбором мыта с проезжающих купцов да еще лихоимством. С тех пор в Хазарии поменялось двенадцать жидовских царей, и во все это время одна у них опора была - торговцы и ростовщики, теперь уж нарекаемые лучшими и достойнейшими. А самим хазарам, хазаром по крови, оставили только счастье стоять неколебимо на страже жидовской мамоны.

– Но ты сказал, они занимаются торговлей…

– Посредствующей. Сами теперешние хазары не создают ничего, кроме рыбьего клея. Да вот еще кур выращивают. Это все, что они могут предложить своего. И то! Трудолюбцами они никогда не слыли; да и зачем им работать, когда одни только торговые сборы – это десятая, а то и пятая часть от всякого товара, какой только через их земли провозят. Вот так, ни за что, почитай. Еще сбор дани. Теперь они требуют одних денег. Только буртасы ¹³⁵¹, кажется, до сих пор им дань по кунице от дома собирают. А так – по шелагу с сохи. Рабами торгуют…

– Что же нам до них?

– Действительно, казалось бы, твое дело - вещи самые отдаленные от насущных проблем тела народного. Что нам ратоборство, верно? Тоже ведь запросам плоти услужение. Но так же, как ты и я заботимся о здоровье собственного тела, содержим его в чистоте, не отстраняем от трудов и по заслугам питаем, так же, если ты чуешь в себе дух своего народа и готов служить ему, - как же возможно забыть о здоровье и чистоте народного тела, коль скоро оно не всегда оно может позаботиться о себе? Ведь еще никогда голове не доводилось существовать без тела. Того мало, что хазарские пауки своими поборами высасывают кровь из соседящих с ними русских племен, как северяне ли, вятичи; мало того, что саблями своих наймитов они перекрыли все пути-дороги… Хуже всего то, что липкой паутиной плотоядных воззрений, безусловных для них самих и не просто отравительных, но гибельных для иных, они запутывают целые народы. Разве может воспарить дух спеленаного народа? Никогда. А поскольку и твои собственные успехи на тобою избранной стезе незримой связью соединены с тем, что делает Бречислава, а ее судьба во многом зависит от того распахали ли этой весной в таком-то северянском селе новый надел, то следовало бы во благовремении нагрузить себя простой мыслью: как соединить русский мир силою непреложного Закона.

И Богомил невольно ускорил шаг.

Пасмурный день, соединявший все обозначавшие пространство предметы переливами серого жемчуга, делал путь не столь утомительным, как то могло бы быть под палящими лучами червня. Иной раз с одноцветного бессолнечного неба срывались крупные теплые капли, жадно ловимые не успевшей утолить многодневную жажду природой. Откуда-то из самых потаенных небесных глубин доносились малосильные раскаты грома. По мере приближения к селу все чаще стали попадаться люди, то пригнавшие подале от села пасти скот на луговинах с целебными травами, то на перекате забрасывавшие в реку плетенную из тростника вершу, а вот еще одна встреча…

Горазд, мужичок не молодой, не старый, с востреньким носиком, небольшого росточка, но широкоплечий, как все его сродственники, пришел сюда для исполнения важной затеи. Облакопрогонитель Богомил и Словиша шли под случайным прикрытием тальника, когда услышали громкий сердитый требовательный голос.

– Ты, трава будак, Переплутом сотворена, вилами взрощена, Ладой украшена, выведи червей из бурой яловки моей, Зорьки!

Словиша раздвинул чуть лозовый занавес, - на небольшом пригорке в десяти саженях стоял спиной к ним Горазд. Он обкрутил пеньковой бечевой пышный куст чертополоха, богато убранного пушистыми лиловыми соцветиями, пригнул к самой земле и теперь привязывал бечеву ко вбитому в землю колышку, чтобы колючий куст оставался в пригнутом положении. Проделав все это, Горазд выпрямился и еще раз с суровой взыскательностью воззвал к кусту чертополоха:

– Говорю тебе: выведи червей из бурой яловки! Коли выведешь, – отпущу, а не выведешь, – с корнем изжену!

Услыхав как за его спиной в усмешке негромко фыркнул Богомил, Словиша отпустил ивовые ветки, и те, сомкнувшись, вновь образовали неплотную зеленую завесу. Они пошли дальше.

– Ну вот… Каждому свой талант, – улыбка, какое-то время мерцавшая в светлых глазах волхва, тут же изгладилась. – Простецы, кому ткать и вскармливать род назначено, в простодушии ребячьем и жизнь живут, в нем и дни свои окончат. Ведь человеку пошлет Бог ровно столько Знания, сколько занадобится ему для деяний. Оттого слабое сознание все, что различает опростить спешит. Ведь и ему как-то надо с миром поладить. Скажи ему, Горазду, скажем, что именем Сворога, Небесного, означена всего-то одна из многовидных Божественной сил Вседержителя, просто всего яснее в неба стихии она проявлена. Так он же бороду почешет да тут же и олицетворит небо, руки ему приделает, ноги, чтобы Бог на него самого походил. А тогда уже скажет с уверенностью: Сворог – это и есть небо. Вся крохотная невещественная часть жизни их, как ни забавно звучит то, полнится вот такими вполне вещественными образами. Я не подивился бы, коли узнал от Горазда, что и Бог-Бодяк имеется. Что ж, в жизни природного землероба, среди трудов и усилий телесных, в жизни суровой, слишком мало пищи для духа.