Русалия

– Так-то оно так, - усмехнулся в крашеную черной краской и замысловато свитую бороду Твердодраг, - да только много ли таких? Одна на сотню? Нет. Может, на тысячу одна сыщется! А так оно все больше… Нет, ежели тебе жену такую вот, душевную, Род пошлет, - тогда уж знать тебе блаженство. А то ведь, коли злая жена попадется, так легче железо уваришь, чем ее научишь.

Кое-кто из слушавших, кто успел измерить правоту этих слов собственным опытом, лениво рассмеялся.

– Ну ты ребят-то не пугай, - отозвался Асмуд и очень осторожно покосился на Святослава, но тот, вроде, был занят разговором с Ратишей, только вот этим летом назначенным десятским, и оттого державшимся с невозможным значением.
– А то кто же нам богатырей рожать станет? На женскую злобу всегда плетка есть.

Заботный взгляд Асмуда, быстрый, как отблеск, пущенный стальной полосой меча, скользнувший по лицу Святослава, тем не менее не остался не замеченным Вуефастом, - он со вздохом склонил свою большую голову на грудь, так что никто не мог видеть, что за мысли сжигали его глаза, когда тот вдруг обронил:

– Женой мудрой и благой Род только избранных награждает. А злая жена – это такая тварь… Это как бы наполовину хищный зверь, а наполовину склизкая змея.

Оттого, что сказано это было слишком уж серьезно, некоторые даже рассмеялись, но все старшие витязи конечно же сразу догадались, кого имел в виду Вуефаст.

– Зло плодит женская прелесть.

Однако Вуефаст скоро ушел, и Твердодраг за ним, и все прочие тертые калачи из старшей дружины; дольше всех оставался Асмуд, но, поскольку так уж нескрываемо опекать семнадцатилетнего мужчину – разбудить его же протест, дядька, неловко кряхтя, в конце концов вылез из-за стола и потопал вослед своим товарищам. Вскоре после того разговоры о зле, порождаемом женской прелестью, перешли к обсуждению женской прелести непосредственно. Конечно, занятие это никогда не было в чести у русичей, но молодая кровь, смущенная вином, томила на блуд и, хотя, почитай, у любого из этих молодцев при случае хватило бы ума утеснить произвол похоти во имя братской любви, - нынешняя обстановка не просто располагала к слабодушию, а и манила поиграть с дедовским законом.

– Решил Блуд на Белаве жениться… - принялся врать пустовщину первый в гридне балагур, но вместе с тем и лучший из лука стрелок – Вихорко, молодое конопатое лицо которого уже украшал бугристый шрам. – Вот позвала Белава своего миленочка в сенник ³⁶³¹, где она спала, ибо из избы ее выгоняли, чтобы воздух не портила…

Похотливые и дурковатые обитатели байки, разумеется, были из чужих, из недалекого простолюдья, поэтому, если они и впадали в разнузданность, - это не смотрелось оскорбительным, но только тешило самолюбие слушателей.

– Спрашивает Белява: «Как же нам с тобой все порешить? Видно, надо мне поглядеть, хорош ли твой молоток». Блуд сейчас же стал разболокаться ³⁶⁴², портки скинул, - на, говорит, смотри. Посмотрела Белява - и призадумалась: не будет ли он мне велик, ведь у меня, смотри, совсем маленькая?.. Ну-ка, примерь! Ка-ак махнул Блуд, - тут Белява и заорала: «Что ж это так больно, кусается он, что ли?!» «Ежели тебя так же зажать, так и ты, поди, укусишь», - Блуд отвечает. «Ой, говорила же я, что мало у меня места для твоего михиря!» А тот, - ты, говорит, погоди, на другой раз, поди, скажешь, что и просторно…

Не одну такую сказочку Вихорко рассказал. Не одной побаской другие его поддержали.

– Ну довольно, - остановил наконец очередного рассказчика Святослав, - все же вечер сегодня обычный, нечего до ночи рассиживаться. Праздник завтра. Так что, давайте, братья, - каждый сверчок на свой шесток.

Святослав брел в особые свои хоромы по крытому тесом переходу. Здесь было почти темно, лишь медовые блики в слюдяных окончинах от фонарей, с которыми гриди расползались по теремному двору к своим покоям. В руках у князя тоже была сальная свеча в медном ручном подсвечнике, но свеча случайно потухла по пути, и он не заботился о том, чтобы кликнуть кого-нибудь с огнем, поскольку столь привычной дорогой не сложно пройти и вовсе с закрытыми глазами.

Еще несколько шагов, и переход раздвоился. Справа едва-едва брезжил красноватый свет, – там находилась домашняя молельня, в которой в переднем углу перед огромным изображением сереброголового с золотыми усами Рода и значительно меньшими по размеру Хорсом, Перуном, Дажьбогом, Семарглом и Макошью всегда горели медные и серебряные светильники. Налево проход, ведущий в покои Святослава, был темен. Но мрак тот будто дышал, да-да, дышал, притом как-то испуганно-призывно, и показалось еще молодому князю, словно переходчивая струя острого волнующего духа, и манящего, и мерзкого, прилетала оттуда, из тревожного вздоха темноты. Малый сказал себе, что на сон грядущий нелишним было бы заглянуть в молельню и положить поклон Приносящему счастье, однако ноги будто бы сами повернули в сторону противоположную. И не успел Святослав сделать нескольких шагов, как совсем рядом с собой действительно услыхал не только трепетное дыхание, но и ощутил его жар на своей щеке. Невольно он прянул в сторону, - слабый отлив света едва обозначил очертания низкорослой женщины, вжавшейся спиной в стену перехода рядом с дверью, ведущую в сени Святославовых покоев. Сильный дух распаленной южной женщины (из одного его, казалось, было соткано почти невидимое тело) резко выламывался из мягкой совокупности знакомых запахов. Два больших навыкат глаза сверкали ужасом и пересиливающей тот ужас похотью. А достигавшее подчас князева лица дыхание, отдававшее душком жарких приправ, было столь знойным, что, казалось, прилетало из самого сердца песчаной родины филистимлян.

– Чего ты тут, Малуша? – спросил Святослав, как бы со стороны наблюдая за происходящей внутри него борьбой, в которой желание приблизиться к этой разгоряченной плоти вело спор с отвращением, внушаемым этими же самыми пахучими телесами.

Женщина только учащеннее задышала, но ничего не ответила.

– Так чего тебе? – он сделал полшага, вероятно, будучи уверен, что сделал это для того, чтобы лучше расслышать ответ.

Дыхание сделалось громче, а запах резче.

– Так что?

Пальцы его руки сквозь ткань с силой вжались в наполненную молодым жиром кожаную сумку. Женщину затрясло, но сквозь сомкнутые зубы прорвалось только жалобное кряхтение. И не успел Святослав опомниться, как чужое ловкое тело облепило его со всех сторон и понесло по темным волнам едкого наслаждения…

Д

ля того, чтобы в праздничный день показаться на людях Ольга больше не прибегала к тем несчетным ухищрениям, которые были ей обыкновенны в былые времена. Придут ключница Малуша с девушками, умоют, оденут, что оденут – то и ладно. Вообще со времени своего позорного странствия в Царьгород она очень задичала, постарела, разжирела, обрюзгла, в баню прислуге приходилось загонять княгиню едва ли не силой, большей же частью она сидела или лежала на лавках в своей светелке, непременно при этом что-нибудь жуя. И если бы не завсегда находящаяся при ней ключница, то и вовсе готова была с внешним миром не встречаться, во всяком случае с населяющими его людьми.

А о Малуше вообще отдельное слово, поскольку настоящее ее имя было Эсфирь, и была она кровной дочерью (младшенькой) хазарского мэлэха-малика Иосифа. А оказалась она в Киеве в Ольгином тереме оттого, что в родном дому с самых младенческих своих лет выказала себя невозможно блядливой. В те годы, когда и скороспелые еврейские девчушки ни о чем не любопытствуют, кроме самых невинных ребячьих игрушек, эта уже была будто помешана на одной только увлеченности. И как это Бог выдумал, и для чего, а только, как завидит малютка Эсфирь человека мужеского пола (такого ли, как она, ребенка или взрослого мужа), так с ней просто что-то неладное начинает твориться. Уж она и прижмется, и потрется, а ежели человек вдруг потеряется, вовремя не умея сообразить, может ли он осаживать наскоки царской дочери, - то разойдется, ничуть не хуже наторелой дворцовой беспутницы. Вопрос складывался очень непростой. Ни лекари, ни чудотворцы не помогали, ее уж и запирать пытались, да вовсе-то лишать малолетнюю царевну свободы тоже выходило как-то… не того… Но когда десятилетнюю вострушку поймали как-то в постели ее собственного брата Аарона (у которого к тому времени свое потомство приблизительно в тот же возраст входило), стало ясно, что медлить больше нельзя. Чтобы не лишать кровиночку встречающихся на этом свете царских удовольствий, а вместе с тем избавить царский дом от позора, просовещавшись полночи, малик Иосиф и жена его Шифра решили безрассудную дочурку отправить хотя бы на время пожить в какой-нибудь царский дом, обязанный Хазарии рядом повинностей. И поскольку самым зависимым, укрощенным, но вместе с тем и достаточно богатым среди обозримых царств в эти годы малику Иосифу виделась именно Русия, то туда и была переправлена Эсфирь в срочном порядке. Имя Эсфирь показалось обитателям Киева слишком уж тарабарским, но поскольку была она дочерью малика, ее и стали здесь называть Малика, Мала, а затем – и Малуша.

Но какой же прием в Киеве встретила ее похотливость? А сложилось все вот как. Молоденькой девочке, конечно, нелегко было разлучаться с привычным укладом родного дома, однако, она была уже не столь мала, чтобы не надеяться: жизнь вне удушающих домашних устоев рассечет путы с гибкого сильного тела, живущей в ней слепой, бессознательной, но вместе с тем такой очевидной потребности. Несколько недель по прибытии в Киев маликова дочка удерживалась от обыкновенных вольностей, чему споспешествовали чуждые, необжитые пока обстоятельства. Но первое впечатление, полученное ею вне стен княжеского терема, оказалось столь внушительно, столь могуче, что на всю жизнь отпечаталось, вырезалось, как на каменной скрижали, в ее сознании, навсегда и враз переменив способ его присоединения к тому, что для данного сознания обозначалось словами Элоах, Элохим или просто Эл.