Русалка

— Мадам, раз и навсегда отучитесь мне приказывать. Тем более выгонять меня из комнаты, которая в любом случае принадлежит мне. Я нахожусь там, где считаю нужным, и мне не требуется для этого вашего разрешения.

Он говорил приятным голосом, но с таким подчеркнутым высокомерием, что ее ярость вспыхнула с новой силой. Она вполголоса осыпала его проклятиями и настолько забылась, что высунула руку и со всей силы шлепнула по воде.

Уорик, все время наблюдавший за ней, мгновенно поймал ее запястье. С улыбкой на губах и упрямо стиснув челюсти, он схватил другую руку и вытащил Ондайн из ванны. Она остолбенела. Не обращая внимания на воду, ручьями стекавшую на пол, Уорик одной рукой взял ее за щиколотки, вторую замкнул на запястьях и запрокинул девушку за спину, словно убитую на охоте лань.

Ее груди плотно прижимались к его спине, и он наверняка чувствовал их через намокшую рубашку.

— Леди! К сожалению, я вынужден постоянно напоминать вам, как ничтожны ваши обязанности! Но вы с завидным упорством по пустякам испытываете мое терпение, хотя в вашей власти избежать этого!

Ей вдруг показалось, что пальцы Уорика нежно зарываются в ее мокрые волосы, гладят затылок, ласкают шею. Ондайн не любила просить прощения даже тогда, когда этого требовало чувство долга, а у Уорика — тем более. Но почему-то сейчас ей очень этого захотелось.

Еле живая от страха и возбуждения — это последнее она проклинала больше всего, — Ондайн как будто превратилась в расплавленное серебро.

— Прошу простить меня, — жалобно простонала она, но прощение запоздало.

Уорик склонил голову и губами запечатал ей рот. Ондайн замерла от неожиданного прикосновения, но ответила на поцелуй. Он был ласкающим и одновременно требовательным, похожим на сладкое вино, которое вливалось в нее горячей струей, ослабляя и лишая сил для сопротивления. Ее обжигали прикосновения блуждающего языка. Каждое его движение наносило сокрушительный удар ее воле. Но вдруг все происходящее показалось ей нелепым. Ондайн отвернулась, резко дернув головой и пожертвовав прядью волос, а затем отнюдь не в лестных выражениях описала поведение графа.

Уорик засмеялся, опустил ее на пол и, обнимая еще крепче, проговорил:

— Моя дорогая, я только напомнил вам, что хочу очень немногого: внимания к моим словам, хотя вообще-то у мужа есть и другие права на жену.

В его сладком голосе слышались нотки предупреждения. Насмешливо улыбаясь, он игриво провел пальцами по ее позвоночнику и пошлепал по ягодицам.

— Будь проклят, грубый мужлан, мошенник, мерзавец… — начала Ондайн.

— В своем перечислении вы пропускаете «муж» и «милорд», — напомнил он, проводя костяшками пальцев по ее бедрам и талии и ласково накрывая ладонью грудь. По ее телу с новой силой пробежал огонь. Она не отрывала от него глаз и наконец выкрикнула:

— Тиран, варвар, негодяй… чудовище!

— Разумеется! И сердце у вас бьется, как у зайчика, на которого чудовище охотится, леди! Вот и хорошо. Хорошо, что вы научились хотя бы немного уважать хозяина этой игры.

Он резко отстранился, пересек комнату, взял полотенце и бросил ей. Ондайн схватила спасительную ткань и торопливо закуталась, ожидая привычной ироничной усмешки. Но ее не последовало; напротив, глаза его смотрели очень напряженно, а за бесстрастным выражением лица явно скрывалось живое чувство.

— Мадам! — сказал он хрипло. — Обещаю более вас не беспокоить.

Затем граф галантно поклонился, махнув перед собой шляпой, и чуть ли не бегом покинул комнату.

Ондайн смотрела ему вслед, содрогаясь то ли от ярости, то ли… от странного испепеляющего жара. Наконец она пришла в себя и вернулась в спальню. Прикрыв дверь, Ондайн стала торопливо одеваться, думая о муже и обещая когда-нибудь отплатить ему сполна.

Спустя некоторое время она поймала себя на том, что пристально рассматривает свою комнату. Или комнату Женевьевы? Конечно, это так.

Бедная Женевьева! Ондайн хотелось побольше узнать о ней. И по возможности не позволить «привидениям» покойной графини вмешиваться в свою собственную жизнь.

Неожиданно она ощутила присутствие нежной, мягкой натуры Женевьевы в неброских голубых и белых тонах драпировок, постельного белья… и даже кувшина для воды.

Преодолевая страх, Ондайн вошла в комнату Уорика. Его там не было. Не было его и в музыкальной комнате, как называла ее Лотти. За завтраком, сервированным в зале, Ондайн решила, что проведет день, осматривая свои новые владения. Она поела в одиночестве и позвала Матильду. Когда экономка показалась на пороге, Ондайн встретила ее очаровательной улыбкой.

— С утра мне хотелось бы осмотреть поместье, а вы, я уверена, знаете здесь все, как никто другой. — Желая навсегда покончить с утренним недоразумением, Ондайн вышла из-за стола и подошла к экономке, стоявшей у двери. — Матильда, я убеждена, что Лотти невиновна и не стоило ее наказывать за глупое происшествие.

В глазах женщины появилось страдание; она принялась заламывать руки, едва удерживаясь от слез.

— Миледи! Прошу прошения! Я не хотела вас расстраивать, видеть вас постоянно испуганной!

— Я не верю в привидения, — спокойно сказала Ондайн и мягко добавила: — Хотя мне и очень жаль леди Женевьеву.

Наверное, Матильда обожала покойную графиню, место которой, по крайней мере официально, теперь было занято. Женщина горестно покачала головой, но вдруг лицо ее озарилось.

— Хотите увидеть нашу прежнюю хозяйку?

У Ондайн екнуло сердце: неужели и Матильда слегка тронулась от горя?

— Ее портрет в галерее, моя госпожа.

— Конечно, — выдохнула Ондайн с облегчением. — Посмотрю с удовольствием.

Матильда плавно пошла вперед, направляясь к галерее. Женщины миновали длинный ряд старинных портретов бесчисленных Четхэмов. В конце галереи, у западного крыла, Матильда остановилась перед портретом, написанным совсем недавно.

Ондайн как завороженная смотрела на изображение, не в силах отвести глаз. В пурпурном кресле сидела женщина со спаниелем на коленях. Художник передал больше чем красоту золотоволосой и голубоглазой блондинки. Он схватил ее сущность: слабость, неземное выражение глаз, нежность рта, печаль и изумление, сквозившие в улыбке… и очарование. Она напоминала неброский луч света, хрупкий и пронзительный, сразу проникавший в самые глубины сердца.

— Она… прелестна… восхитительна… — прошептала Ондайн.

— Да! Граф обожал ее! Никогда раньше я не видела, чтобы мужчина так глубоко скорбел, как он, когда она… покинула нас.

— Представляю.

— И ведь она носила под сердцем его ребенка! — добавила Матильда печально.

Ондайн задумалась. Возможно, поведение Уорика объяснялось тем, что он, до беспамятства любивший жену, был убит ее смертью и потерей наследника… и, принужденный снова жениться, взял невесту с виселицы, чтобы, с одной стороны, оставаться свободным и разгуливать где хочется, а с другой — обезопасить себя от брачных уз и больше не вверять никому своего сердца?