Русская богословская наука в её историческом развитии и новейшем состоянии

Равным образом — вопреки юридическому толкованию — принципиально констатируется по отношению к Церкви, что здесь «власть — это сила, вытекающая из чувства зависимости верующих от главенствующего и руководящего Церковью Св. Духа» (см. у проф. П. В. Гидулянова). С этой стороны всякий гражданский правитель совершенно равен всем подчиненным и не может быть для них церковно-обязывающим фактором. По таким соображениям еще на Предсоборном Присутствии было аргументировано, что монарх действует в Церкви не по какому-либо особому праву над ней, а лишь в качестве наиболее могущественного среди собратьев члена, который своей христианской подчиненностью естественно побуждается способствовать церковному преуспеянию и ограждать церковные прерогативы всеми доступными средствами своего положения и влияния (проф. Н. Н. Глубоковский).

В итоге находим, что каково бы ни было иногда фактическое верховенство государственной власти в церковной сфере, это всегда было и будет узурпацией деспотического захвата или «исторической необходимости»; по существу же предмета всякое церковное властвование государственных элементов должно быть служением на пользу Церкви путем конкретной реализации ее Божественного права, принадлежащего ей неотъемлемо и всецело (ср. Мф. 20:26–27; 23:11; Мк. 9:35; 10:43–44). В этом виде и бесспорные факты бывшего исторического верховенства государственных органов, на какие случаи опирается конструкция проф. Н. С. Суворова, теряют свою исключительную остроту, поскольку неотразимо отсылают к совершенной церковной автономности в собственном правоустроении и специальном законодательстве, где неизменно господствуют строго канонические начала.

На этой почве примиряются все течения русской каноники, поскольку последним субъектом канонического правообразования везде принимается сама Церковь в силу натурально соприсущей ей Божественной власти. Засим наблюдается уже полное единомыслие. У нас в канонической науке не встречается ни малейших отголосков крайнего воззрения лейпцигского профессора Рудольфа Зома, будто идея права абсолютно несвойственна природе Церкви и эмпирическим принижением извращает ее внутренне, чему энергически воспротивился и берлинский профессор Адольф Гарнак, не говоря о решительных протестах русских специалистов (проф. Н. А. Заозерский). Тенденциозно-модернистические и вульгарно-полемические выпады этого рода в нашей общей литературе лишены минимальной серьезности и покоятся (даже у графа Л. Н. Толстого) на примитивном смешении Церкви с Царством Божиим, которое на пути достижения им Царства Бога и Отца, когда «будет Бог всё во всем» (1 Кор. 15:28), раскрывается исторически именно в Церкви, постепенно овладевая вселенной и утверждая среди космических условий свой порядок, где религиозно-моральная правда воплощается в жизненном праве, для всех обязательном по его морально-божественному авторитету. Иначе — с одними этическими парениями — Церковь оказалась бы висящей в воздухе без прочной реальной основы, и ей «надлежало бы выйти из мира сего» (1 Кор. 5:10) вопреки эссенциальным требованиям своей спасительной миссии среди нашего земного бытия. Поэтому, например, проф. М. А. Остроумов, предполагая построить свой курс на принципе любви, признает и развивает «православное церковное право». Тогда последнее, отличаясь от норм государственных, все-таки непременно будет заключать юридический элемент (проф. М. Е. Красножен), ибо без него не бывает права, а существует просто моральная взаимность или бесправная враждебность. Разница состоит лишь в дозировке размеров участия этого юридического фактора в комплексе Церкви, причем иногда допускается чрезмерное расширение.

Принципиально же всеми свидетельствуется юридическая квалификация действующего православно-церковного права, хотя и при этом Церковь понимается (у проф. П. В. Гидулянова) «в смысле дома Божия», или «духовного семейного союза, главой которого является Сам Господь Иисус Христос», почему там «всё основывается на подчинении воле Божией» «связанных чувством общей зависимости (от нее) личностей» по всыновлению их Богу Отцу чрез Христа во Св. Духе. В силу этого не менее решительно провозглашается особливая природа церковного права в принадлежащей ему божественности, а для нее необходим Божественный источник по самому происхождению церковно-юридической правоспособности со свойственными ей своими «основными началами» (проф. И. С. Бердников). Вместе с самой Церковью таковой источник будет содержаться в учении и деле Христовом, раскрытом дидактически-практическими подвигами св. апостолов. Но все эти Божественные данные отлились в конкретно-правовые формы, приспособленные к историческому функционированию, в последовательной кодификации церковных авторитетов и Соборов, воплотивших традиционные догмы в правовые нормы для частнейшего применения в поместных Церквах на протяжении всех дальнейших веков. По этой причине древнее церковное законодательство с включением эпохи Вселенских Соборов почитается в православной канонике действующим правом, и о каноне аподиктически говорится, что он «жив и живоносен» (иеромонах Михаил Семенов). «Книга правил» доныне остается нормативным кодексом и в Русской Церкви, и в канонической науке, которая послужила наилучшему изданию (московским «Обществом любителей духовного просвещения») «Правил святых Апостол, святых Соборов Вселенских и поместных и святых Отец».

В русском богословии церковное право поставлено на широкую идейную почву и успешно развивается вглубь, а в дальнейшем направляется к обогащению новыми материалами и к документальной проверке, когда будет следовать параллельно этому и принципиальное творчество.

XV. ЛИТУРГИКА

Если христианство есть благодатная жизнь единения верующих с Отцом чрез Сына во Святом Духе, то и выражаться оно должно живым взаимообщением христиан с Богом при освящении таинствами и подкреплении молитвами в нарочито избранных местах, чуждых житейского употребления. Это сколько естественное и неизбежное проявление самого христианского бытия, столько же прямая заповедь и решительное правило апостольское, не допускающее для верующих уклонения от участия в богослужебных собраниях (Евр. X, 25). Отсюда и в Церкви исконное существование последних в специально приспособленных зданиях или храмах, но в таком случае понятно систематическое изучение этих областей с образованием особых наук — литургики и христианской (церковной) археологии.

По указанной связи ожидалось бы давнее и пышное развитие их, фактически же в России было совсем наоборот. В 1886 г. проф. Ал. П. Лебедев констатировал, что в богословско-научном цикле это была «самая заброшенная наука, самая несчастная падчерица», а проф. А. А. Дмитриевский называл ее «бедной», в 1898 г. проф. А. И. Алмазов относил эти дисциплины «к наукам, в высшей степени мало разработанным», и даже в 1907–1908 гг. проф. Н. В. Покровский провозглашал их новыми и еще молодыми. Объясняется это печальное обстоятельство тем, что обе эти специальности долго считались практически-прикладными, служащими к назидательному истолкованию церковно-богослужебного обряда со всеми вещественными и икономическими аксессуарами. Первый принимался и рассматривался тут в законченной форме некоторой неподвижной окаменелости и в этом виде как бы догматизировался, поскольку своей древностью необходимо возводился к апостольскому первоисточнику во всех своих главных элементах. Исторический генезис или совершенно отрицался, или едва допускался для случайных иллюстраций к тому, что застыло в стереотипной неприкосновенности. Натурально, что без раскрытия исторического развития не могло быть и объективного разумения подлинной природы, без чего немыслимо правильное постижение и верное истолкование, которые заменяются схоластической символикой.

В результате и литургика, и церковная археология оказывались совсем мертвыми и лишались всякой жизненности для собственного возрастания и соответственного влияния. Такое положение было неизбежным по самой постановке и потому господствовало практически до полного преобладания без надежды на радикальное улучшение, ибо частные успехи и напряженные усилия редких работников не помогали делу, пока оно продолжало находиться в летаргической спячке вынужденного и поощряемого усыпления. Обязательно было спасительное пробуждение с созданием благоприятной атмосферы для того, чтобы воспрянувшие организмы окрепли внутренне и функционировали энергично с бодрой уверенностью и светлыми перспективами. Эта эпоха начинается с благословенного академического устава 1869 г., декретировавшего штатную кафедру «церковной археологии и литургики» в достоинстве равноправных предметов в научно-богословской системе. Этим периодом открывается для них плодотворный рост и отсюда идет фактическая история, хотя — по своей кратковременности — последняя до сих пор исчерпывается больше отдельными индивидуальными подвигами, чем прогрессом самих дисциплин, почему осведомительный обзор должен разрешаться собственно характеристикой главнейших представителей и перечнем их трудов.

Литургика в прежней своей конструкции была столь крепко забронирована, что сковывала все попытки к внутреннему овладению. При частичных модификациях разных строителей в этой области не было даже смелых прорывов к решительному реформаторству. Лишь великий пророк нового русского богословия — незабвенный профессор и ректор Московской Духовной Академии о. А. В. Горский — призывал (по словам А. Л. Катанского) к глубокому изучению «православного богослужения, которое представляет цвет и плод древа жизни Церкви Христовой». Но привиться ему на русской научной почве суждено было только с 70-х годов XIX столетия. Впрочем, теперь уже литургика заняла в академическом курсе второе место сравнительно с церковной археологией и могла самостоятельно культивироваться единственно по любительскому выбору специалиста — вплоть до новейших изменений (от 29 июля 1911 г.) академического устава, когда учреждена для нее независимая общеобязательная кафедра. По счастью, нашлись в академической среде усердные и талантливые работники, которые восприняли зачаточные предчувствия своих немногих предшественников (проф. В. И. Долоцкий, проф. А. Л. Катанский), но только проф. И. Д. Мансветов явился принципиальным реформатором литургики и стал фактическим основоположником ее научного бытия. Он прочно аргументировал, что в литургических разысканиях надо восходить к первоначальному зерну, из которого постепенно развивалась вся дальнейшая богослужебная система то органическим возрастанием по внутренним импульсам, то механическим напластованием по случайным внешним причинам. Наряду с историческим восстановлением богослужебных чинов и ритуалов тут естественно получалось и строго «историческое объяснение обрядов», как прямо обозначается трактат о «литургии» проф. А. П. Голубцова.

Очевидно, что при подобном построении наперед нужно было генетическое изучение главных частей, чтобы по ним воссоздать органическое целое. Наука ожидала прежде всего частной разработки, которую и выполнил с превосходным успехом проф. И. Д. Мансветов, умевший гармонически сочетать детальный анализ с широким синтезом, отправляясь от определенного яркого центра к туманным перифериям.

Но обогатив, обеспечив и двинув научное знание в своей сфере, исследования И. Д. Мансветова неотразимо обнаружили насущную нужду в привлечении и обозрении новых материалов. Это ответственное служение с великой и плодотворной ревностью нес другой специалист литургики проф. Н. Ф. Красносельцев, который оставил после себя обильный и ценный научный вклад. Однако лишь ученик последнего, проф. А. А. Дмитриевский, является собственно преемником даров и трудов И. Д. Мансветова. Это — лучший и наиболее компетентный в России литургист, заслужено снискавший имя «русского Гоара» колоссальными, прекрасно комментированными изданиями и известный многими другими капитальными сочинениями. К этим корифеям русской литургической науки так или иначе примыкают все прочие ее деятели, из которых крупную величину представляет проф. А. П. Голубцов, особенно выделяющийся своими документальными работами о «соборных» службах.

Из частных вопросов всего больше посчастливилось Типикону (проф. М. Н. Скабалланович, прот. М. А. Лисицын, проф. И. А. Карабинов, прот. К. С. Кекелидзе).

Проф. А. П. Голубцов в 1889 г. свидетельствовал: «Слово научной оценки всегда будет стоять ниже тех живых, непосредственных впечатлений, которые дает литургийная служба сама собой и с которыми мы сроднились благодаря влиянию нашего воспитания, преданиям семьи и религиозным представлениям. И современная литургическая наука стремится лишь возвести наше благоговейное, но порой безотчетное уважение к церковному обряду на степень исторического его понимания и сознательного к нему отношения». Эти заявления специалиста верно характеризуют научные идеалы русских литургистов и успешно исполняются ими в интересах общего научного прогресса.

XVI. ЦЕРКОВНАЯ АРХЕОЛОГИЯ

К тому же направляется и церковная археология, хотя и не столь широко. Ее адепты говорят, что она «едва ли не самая молодая по времени своего появления на свет, по степени обработки и систематизации», «по некоторым отделам ходит еще ощупью и покуда не имеет возможности выбраться на прямую и торную дорогу» по «недостатку строго выработанного метода и точных критериев для научной оценки уже имеющихся данных», причем даже об «археологическом памятнике» не сформулировано бесспорное понятие, между тем без всего этого немыслима систематическая постановка археологии, как науки, и т. п. Если эти неутешительные разоблачения компетентного профессора А. П. Голубцова правильны для церковно-археологического знания вообще, то для России они несомненны сугубо, ибо здесь обсуждаемая дисциплина прежде была прямо загнанной в богословии, служа прибавлением к прикладной науке литургики и являясь своего рода addendis superaddendum. Она ограничивалась рассмотрением храма и принадлежностей его в качестве обстановки богослужения и собственно старалась иллюстрировать последнее, питаясь почти исключительно литературными свидетельствами. Посему и ее содержание было довольно странным mixtum compositum иногда совсем чуждых материй, обнимая (в первой четверти XIX в.) сведения о священных лицах, временах, местах, священных действиях, церковном правлении, о священных одеждах и богослужебных книгах, а бесспорный и глубокий мудрец наш далеко не для своего лишь века и отечества — митрополит Московский Филарет (Дроздов) — еще в 1860 г. питал к этой науке нерасположение и относил к ней вопросы о правах митрополитов и о титуле «экзарх». Даже митрополит Макарий (Булгаков), ясно понимавший разность задач церковной археологии и литургики, категорически утверждал (во «Введении»), что «с большой выгодой обе эти науки совокупляются в одну, которая сначала показывает происхождение и историю каждого священнодействия, а потом его значение и настоящее употребление; выгода отсюда и для самих этих наук, которые, таким образом, становятся одна для другой дополнением, подкреплением и пояснением», так что они «очень удобно могут быть излагаемы вместе под одним общим названием Литургики, или Учения о богослужении».