Русская дива

И когда Наташа вышла, сменив свою аэрофлотскую шинель на кокетливую болгарскую дубленку, он, не обращая внимания на ревнивое шевеление занавесок в окнах гостиницы, уверенно взял ее под руку и по-хозяйски повел через просевшие сугробы к синему простору Обской губы. Так поэты, после нескольких суток бессонницы поймав первую строку, разом обретают и вдохновение, и аппетит, и силу гнать своего Пегаса до последней, самой эффектной строфы своей новой поэмы.

И все было сказочно в этот теплый полярный день. Они гуляли над Обью, прокатились с рыбаками на крутобоком моторном баркасе за рыбой и ели с ними уху из свежего улова; бродили по тундровым сопкам, собирая подснежники; любовались голубыми песцами и серебристыми лисами на звероферме; ездили на оленьих и собачьих упряжках и пили чай в ненецком чуме; поднимались над Салехардом в вертолете полярной авиации и снова бродили над широченным простором Обской губы. Рубинчик был в ударе. Одной его красной «корочки» — удостоверения всесоюзной «Рабочей газеты» — было достаточно, чтобы в ресторане «Волна» их посадили за лучший столик с видом на Обь, на звероферме провели в кладовые, забитые тюками первосортного экспортного меха, и чтобы вертолетчики ради них слетали вглубь тундры на нефтяные буровые. И, демонстрируя Наташе красоту тундры, мощь Оби, эскимосскую экзотику и подземные богатства этого края, Рубинчик чувствовал себя сказочным королем, открывшим перед юной принцессой тайные клады своего царства. Ему и самому нравилось тут все, а еще больше — его вольный доступ ко всем этим красотам и богатствам. А восторженное сияние васильковых Наташиных глаз по поводу их каждого нового открытия взметало его на новую волну вдохновения. Гуляя над Обью или по тундровым сопкам, он читал Наташе стихи, смешил ее анекдотами из своей журналистской практики и цитировал старинных арабских и европейских летописцев, путешествовавших по Руси тысячу лет назад.

«Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Итиль. Я не видел людей с более совершенными телами, чем у них. Они подобны пальмам, белокуры, красивы лицом и белы телом… А что касается их женщин, то они все прекрасны, их тела белы, как слоновая кость, и на каждой их груди прикреплена коробочка в виде кружка из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева в соответствии с богатством их мужей. Они носят эти коробочки с детства, чтобы не позволять их груди чрезмерно увеличиваться. На шеях у них мониста из золота и серебра, и нож, спадающий меж грудей. Если умрет глава семьи, то его родственники говорят его девушкам: "Кто из вас умрет вмеcте с ним?" Одна из них, которая любила его больше других, говорит: "Я"».

Да, никогда раньше Рубинчик не тратил ни на одну из своих предыдущих див столько слов и времени. Но эта Наташа была его последней, прощальной дивой, которую дарила ему Россия. И хотя он видел по сияющим Наташиным глазам и чувствовал по ее льнувшей к нему походке, что она уже его — целиком, полностью, вся без остатка, что он может прямо здесь, в тундре, уложить ее в снег и взять без малейшего сопротивления, — он не спешил. Он вел ее дальше — в сопки, в тундру, в глубину русской истории и в стихию своего обаяния, и ему доставляло удовольствие ее уже явное томление и его собственная увлеченность ею, этим последним тундровым подснежником его российской жизни. Так великие мастера джаза, захватив слушателя, вырываются из оркестра в сольные импровизации и кайфуют, растягивая свою партию бесчисленным количеством все новых и новых вариаций главной темы.

И уж совсем трогательным, чистым и прекрасным был ее неожиданный порыв, когда в светлых сумерках белого полярного вечера, по дороге из тундры в гостиницу, она не то от усталости, не то из-за нежелания расстаться с этим волшебным днем стала замедлять шаги, а потом, отстав, вдруг тихо окликнула Рубинчика:

— Иосиф…

Он оглянулся. Она стояла на тропе — нерешительная и с какой-то странной мукой в глазах. Он вернулся к ней, нагнулся к ее глазам:

— Что с тобой? Ты устала?

Она глянула ему в глаза, и вдруг в ее взоре вспыхнули та страсть и то обещание рая, которые почудились ему в ее глазах еще две недели назад, в киевском самолете, и из-за которых можно потерять разум, честь, свободу, жену, детей и даже саму жизнь. Только на этот раз это было не коротким и мимолетным миражем, а глубоким и страстным зовом души.

— Я… — Она оглянулась, словно кто-то мог слышать их в этой пустой тундре, освещенной незаходящим солнцем. А потом сказала решительно, как прыгают в воду. — Я хочу убежать с вами! Сейчас!

— Убежать? — Он покровительственно улыбнулся ей, как ребенку. — Куда?

— Куда хотите, Иосиф! — торопливо, как в лихорадке, продолжала она. — Хоть на край света! Только сейчас! Прямо сейчас! Ну, пожалуйста!

В ее голосе была такая горячность, что он засмеялся:

— Мы и так на краю света, детка! Здесь же Полярный круг, ты забыла?

— Иосиф!..

— Что, милая?

Она молчала, пристально глядя ему в глаза — не то действительно моля о побеге, не то пытаясь сказать этим взглядом еще что-то. Но он не понимал. Может быть, впервые в его практике какая-то странная штора или пелена на ее глазах мешали ему проникнуть в ее душу и ощутить ту открытость пульса, мыслей и души, которые он так легко умел читать и чувствовать раньше. Но в голосе ее он ясно слышал нечто странное — какую-то мучительность, надрыв, почти отчаяние. И потому спросил снова:

— Что с тобой, Наташа?

— Нет, ничего… — Она вдруг расслабилась, словно признав свое поражение в этой немой дуэли их взглядов. И попросила: — Поцелуйте меня.

Он нагнулся к ней — маленькому, беспомощному и огорченному олененку-важенке. И тут же почувствовал, как вскинулись к нему ее руки, обвили за шею, а ее нежные детские губы неуклюже ткнулись ему в подбородок, и ее легкое, тонкое юное тело прильнуло к его телу все, целиком, от губ до коленок…

— Пошли домой, ты замерзла.

— Я не хочу туда, не хочу! Давай уедем, Иосиф!

— Куда мы уедем, глупенькая?

Нацеловавшись до изнеможения, он чуть ли не силком, за руку привел ее в гостиницу. Была полночь, по гостинице уже гуляли волны мощного сибирского храпа и ароматы махорки и алкоголя. Осторожно, на цыпочках, мимо спящей администраторши они поднялись на второй этаж, и Рубинчик уверенно повел Наташу в свой номер. Но она отняла свою руку:

— Все! Спокойной ночи!

— Постой! Ты куда? — удержал он ее за локоть.

— Все! Нет! Все! — словно в панике вырвалась она. — Пока!

И в слезах убежала в другой конец коридора, в свой номер.

Верный своему правилу не тащить самому диву в свой номер, он не пошел за ней, к тому же она все равно жила в трехместном номере с какими-то женщинами. Но он не сомневался, что она вернется. Еще не было случая, чтобы эти дивы, открытые им в Сибири, в Заполярье, на Урале или в средней полосе России, обманули его ожидания. С опозданием, порой даже на целый час, но они приходили, сами.

Он вошел в свою комнату, опустил штору и включил свет. Это был стандартный номер стандартной захолустной гостиницы — узкий, как школьный пенал, без туалета и без душа, а лишь с облупленным эмалированным рукомойником, с узкой продавленной койкой, крохотным столиком, прожженным сигаретами, и хрупкими бумажными обоями, отлипшими от стен из-за немыслимого жара батарей парового отопления. Рубинчик не стал запирать дверь, а, наоборот, оставил ее чуть открытой, чтобы полоска света обозначила его номер в темном коридоре. Он снял с себя меховую куртку, унты, брюки и так, в нижней майке-футболке и трусах, лег поверх одеяла на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, мысленно усмиряя свою возбужденную плоть. На потолке были грязные пятна от шампанского и окурков, и он вдруг подумал: «Господи, Иосиф, где ты? Что ты тут делаешь — один, на краю света, за Полярным кругом, в этой убогой гостинице, среди этого храпа и сивушной вони? Там, в Москве, твою дочку обзывают жидовкой, твою жену избили в троллейбусе, а в сегодняшней «Правде» очередная статья Сергея Игунова «Сионизм без маски» с гнусным антисемитским воплем на всю страну:

«Сионистская агентура активизировалась. Перед нею поставлена задача проникнуть в идеологические учреждения, в партийный и государственный аппарат, играть роль «убежденных коммунистов» и исподтишка осуществлять эрозию социализма. И они умело втираются в доверие, занимают ключевые позиции, преследуя единственную цель: расшатывать, разрушать, дискредитировать социалистический строй…»

Этими статьями — вспомни телеграфистку в аэропорту «Быково»! — они уже подвели страну к тому, что любой спички, любого крошечного инцидента — какого-нибудь еврея-террориста или даже простой автомобильной аварии по вине шофера-еврея — будет достаточно, чтобы сорвался народ в массовые, по всей стране погромы. Разве не такими же статьями кормили немцев Гитлер и Геббельс?…»