Русская канарейка. Трилогия в одном томе

– Но… – промямлил Филипп.

– …но Иран ни на что подобное сам не пойдет, – подхватил гость.

Вот тогда и было произнесено имя без вести пропавшего три года назад генерала Бахрама Махдави; вернее, не произнесено, а… На стол перед Филиппом гость выложил бумагу, в которой и значилось имя генерала; пара конфеток для самой принцессы – в виде целого пакета новейших технологических разработок одного уникального стартапа одной из ведущих в данном вопросе стран; а также билет в Таиланд на послезавтра: дело срочное, мягко пояснил Джерри. И только теперь растерянный Филипп Гишар обратил внимание на железные желваки своего гостя.

Месье Гишар в чудовищном волнении поднялся из кресла и прошелся по комнате… Точно: это американцы, подумал он. Значит, Леон работал на американцев. Когда его успели завербовать и где – в Москве, в годы учебы? Все эти его импульсивные исчезновения, да, конечно… И что это – ЦРУ? ФБР? Филипп ни черта не понимал во всей этой проклятой мути. Послать бы его подальше, этого типа, у которого и внешность типично американская, и манеры всей этой напористой шушеры… Но… вдруг это – единственная возможность вытащить Леона?! Да, сам Филипп ни черта не понимал в дипломатической и секретной возне, но был знаком с человеком, который отлично в ней разбирался.

Остановив свой бег по кругу, Филипп проговорил:

– Вот оно, значит, как… Ну… допустим. Тогда это должен быть не я.

– А кто же?

– Я знаю, кто, – сказал Филипп. И набрал номер телефона все того же человека. Что поделать: вездесущий, всеохватный и всепроникающий доктор Набиль Азари был известен своими разноплановыми знакомствами, а с ее высочеством принцессой Таиланда просто дружил уже много лет.

Так и получилось, что буквально в считаные дни раскрученная центрифуга, вытолкнувшая с разных сторон несколько версий и несколько персон в сложнейшем деле по освобождению артиста, вдруг сошлась в одной точке, на одном человеке.

Воистину: все пути ведут в Рим, тем паче если «Рим», исповедуя веру в своего тайного бога, предпочитает не выкорчевывать чужих богов, а заручиться их всемерной благосклонной поддержкой.

* * *

Как Леон почуял это движение в обездвиженной сырости очередного – на сей раз земляного – погреба? Это дуновение в спертой вони, в аммиачном духе застарелой мочи, смешанной с металлическим запахом свежей крови, – мельчайшее изменение в поведении его тюремщиков?

Накануне ночью его опять перевозили (он, пребывавший в кротовьей тьме, не понимал уже времени суток, просто когда его в наручниках, с завязанными глазами, выволакивали и заталкивали в машину, кожей лица чувствовал ночную свежесть, сухой смолистый запах ливанского кедра, звездную благодать природы, которую человек, это гнусное животное, нимало не ценит).

К нему опять наведался врач, осмотрел и перевязал гноящиеся ступни паленых ног. Ему даже сбросили вниз костыль, чтобы к помойному ведру он мог не ползти, а ковылять… И повиснув на этом костыле, он корячился над ведром – счастливый, что оправляется по-человечески.

А потом ему на недлинном шнуре спустили лампочку слабого накала, и она теплилась туманной луной где-то наверху, под металлическим люком удивительно глубокого погреба – так затеплилась слабая надежда, хотя он и твердил себе, что это ничего не значит, что это может быть прелюдией к новому витку допросов и пыток, что Восток изощрен в издевательствах…

Он уже не пел, он молчал много дней, уверенный, что распевки эти не понадобятся, ибо доминантсептаккорд разрешается в тонику только там, где обитают люди, где воздух чист, где гноящаяся плоть не издает такой удушающей вони, где в футбол играют мячом, а не человеческими головами…

В тот день, когда ему вниз сбросили питу с мятым помидором, он вновь стал молча распеваться. «Ликующая Руфь» не то чтобы воспрянула, не то чтобы поверила в избавление, но – замерла в осторожном ожидании…

И никто и никогда – ни тюремщики его, ни тот, кто в разных концах мира сплетал разрозненные нити в канат, на котором медленно и бережно потянули жертву из глубины мерзкой ямы, ни деятельные участники переговоров, ни сам Леон – никто и никогда! – не узнал, что виртуозным делом выуживания артиста, повисшего над бездной на израненных пальцах, занимались его собственный сводный брат и его собственный дядя.

И вот что поразительно, что непременно: какими бы секретными ни были переговоры, как бы ни пеклись стороны о предотвращении утечки информации, так уж заведено, что в один прекрасный день слухи о грядущем обмене пленными непременно воплотятся в нескольких предположительных фразах, набранных типовым шрифтом в самом хвосте новостной полосы.

8

Она и выхватила из новостной полосы агентства France-Presse эти несколько фраз о начале секретных контактов между представителями некоего правозащитного правительственного фонда и представителями некоей ливанской группировки по вопросу освобождения из плена гражданина Франции, оперного певца, попавшего в руки вышеупомянутой группировки при невыясненных обстоятельствах, точка.

Имя Леона не называлось, но двойной канонадой грохнуло у Айи в висках и в животе, где немедленно забился неугомонный ребенок, за последний месяц не дававший ей ни минуты передышки.

Все в этом сообщении должно было вызвать недоумение рядового обывателя: как он там оказался, сей французский соловей, что забыл в тех ливанских дебрях? На что обывателю легко возразил бы человек осведомленный: подобные захваты иностранных граждан в последние годы стали настоящей ближневосточной коммерцией.

Она перетаптывалась за стойкой ресепшн пятизвездочного отеля «Континент», одного из самых роскошных в центре Бангкока, – оформляла большую громокипящую семью израильтян: мама с папой лет под сорок и пятеро детей, разбежавшихся по всему огромному мраморно-зеркальному холлу. Сверяла в компьютере данные по заказу, а глаза потрясенно метались, пытаясь еще раз выхватить Ликующую Весть с экрана ноутбука, круглосуточно открытого перед ней везде, где бы она ни оказалась: на работе, в кафе, в благословенной шестиметровой каморке, выданной ей «под ночлег» добрейшим дядькой, главным администратором отеля.

Перед глазами в знакомой наизусть поэтажной сетке номеров прыгали и плыли пустые клеточки.

Она была близка к обмороку – если, конечно, в жизни, а не в книгах, случаются обмороки от счастья.

* * *

Отель «Континент» был вершиной и, увы, скорым завершением ее здешней карьеры. С самого начала ей страшно везло: скрыв глухоту (не привыкать), она устроилась стюардессой на внутренних авиалиниях и даже прилично полетала. Но когда ее однажды едва не стошнило прямо в салоне самолета, вынуждена была уйти: пора и честь знать. И опять повезло: ее взяли преподавать английский в католическую школу в районе Ваттана, и целый месяц она пребывала в раю среди разноцветных деток из состоятельных семейств, пока директриса не обратила внимание на ее растущий живот и, слащаво улыбаясь, не полюбопытствовала, почему супруг никогда не забирает Айю после уроков и никогда не появляется в школе? После чего, вздернув подбородок, Айя холодно объявила, что увольняется.

Теперь оставались только подсобки и кухни ресторанов и харчевен…

Она и проработала в такой харчевне до откровенного живота и была уволена за то, что стала занимать слишком много места в тесной кухоньке. В тот же день ее выперли из сомнительного рабочего общежития – очередной ночлежки в районе Ванг-Май, где полчища куцехвостых кошек с ближайшего пустыря свободно разгуливали по аварийному сквоту, деля территорию с восемью женщинами, чьи биографии могли ошеломить даже бывалого тюремного психолога. Короче, Айю выперли, опасаясь неконтролируемого прибавления в жильцах.