Русская красавица. Напоследок
Шрифт:
– Случившееся вчера полностью отражает твое к нам отношение! – продолжает Лиличка. – Ты в праве не любить меня, не ценить все, что мы с Геником для тебя сделали, но ты не можешь не уважать нас. А эти вчерашние бандитские методы явно свидетельствуют о неуважении!
– О чем ты, детка? – внезапно нахожу в себе силы посмеяться. Не над Лиличкой. Она-то как раз полностью права и вчерашнее вмешательство маманских ребят – верх наглости… Смеюсь я над собой, над маман, над избитым трупом и общим маразмом ситуации.
– Хочешь сделать вид, будто ничего не произошло? – настораживается Лиличка. Теперь в ее голосе явное презрение. Она не любит подхалимов, а мои слова расцениваются ею, как попытки загладить вчерашнюю ситуацию. – Ведешь себя, как маленький, безответственный ребенок!
–
– Сафо? Что смешного я говорю? Ты вменяема? – на миг в интонациях Лилички проскальзывает истинное беспокойство. Появляется и тут же сменяется яростью. – Разумеется, вменяема! Просто морочишь голову! – Лиличка перестает интересоваться моей реакцией и решает выполнить то, зачем звонит, вне зависимости от ответом. – Знаешь, я не терплю пустых угроз. Потому все, мною сказанное, расценивай, как обещания. Договорились?
Ну вот! Начинается! И вовсе не договорились! У меня сейчас совсем не то состояние, чтобы добровольно подставлять голову под душ из чьей-то злобы. Я не…
Выбора мне никто не оставляет. Соблазнительные округлости кнопочки «of» на трубке – лишь иллюзия комфорта. Лиличка не из тех, кто оскорбляется брошенной трубкой и больше не перезванивает. Молча слушаю ее приговор:
– Так вот, девочка моя, – растекается густым ядом моя обвинительница. – Самым верным твоим поступком был отъезд из Москвы. Самым разумным. А вот вернулась ты зря. Тем более – так. Не с попытками испросить прощения, а с наглостью и быками-охранниками…
– Прощение?! – я, кажется, тоже завожусь. – С поклоном, стало быть, ждали? А я возьми, да заяви о собственной невиновности, и еще и о тебе правду скажи! М-да, не оправдываю я ваших надежд. Вот мерзавка! Снова не оправдываю…
– Глумиться над своими будешь, – резко обрывает Лиличка. – А меня – просто слушай!
– Слушаю и повинуюсь! – нет, меня все же определенно несет…
– Так вот, твои понятия о чести и справедливости с нашей точки зрения на эти же вещи не стыкуются. А потому, не будет тебе жизни в этом городе. Москву с чужим уставом соваться не положено. Я все сказала!
Короткие гудки в трубке лишают меня возможности возразить. Противно! Тяжело и мерзко! Главное, я же себя знаю. Не успокоюсь, а буду теперь всерьез переживать, и ожидать подножек и вздрагивать от резких звуков. И Лиличку ведь тоже знаю – она это все с хитрым умыслом говорила. Не оттого, что нечто предпринимать намерена – слишком мелка я для нее сейчас, чтобы действительно воевать и преследовать. А потому, что знает – буду жить в напряжении и волноваться. Собственно, этого она своими словами и добивалась – моего страха и переживаний. Так отчего ж, зная это, все равно предоставляю ей желаемое???
– Это моя Москва! – вдруг совсем не выдерживаю и швыряю ни в чем не повинную трубку о стену. – Это моя Москва! – шепчу уже потише. – И никто не вправе мне тут указывать…
Вам жалко телефон? А меня? А кого больше, а?
Глупо, глупо и отвратительно все складывается. Это моя Москва! Не в смысле собственности, а в смысле родства. И вот, из-за сумасбродства какой-то невменяемой психопатки (нет, я не о себе и не стоит так ухмыляться, глумиться над своими будете)… Так вот, из-за какой-то психически нездоровой самовлюбленной барыньки, я теряю свой город. Теряю ощущение защищенности в нем и уюта. Ведь и вправду тесен город для нас с Лиличкой. Куда не ткни, в какую из бывших моих территорий не загляни – там заправляют Рыбкины прихвостни.
Погружаюсь с головой под воду. С детства ношусь с идиотским убеждением – плакать под водой не стыдно. Там ведь и так все мокрое… И вот, опускаюсь под воду специально, чтобы выреветься. А тело сотрясают мелкие судороги, а зубы крепко сжаты, и потому все всхлипы уходят во внутрь и там буйствуют, разрывая мне душу.
«Моe тело уже не моe,/ только жалкая часть,/Жалкая надежда./ Hо во мне всегда жила – ИСТЕРИКА!/Какое дикое слово, какая игра,/ Какая истерика!» – надрывается в голове Пикник. Я давно не слышала эту песню. Надо же, как вовремя всплыла она в памяти. Как безжалостно вовремя… Вместе с другими вполне подходящими ситуации
воспоминаниями…Маринка – та самая покойная Бесфамильная – обожала Цветаеву. Сплошь цитировала ее и вбила-таки в мою голову массу высказываний Марины Ивановны. «Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть – справедливость» – писала Цветаева, вернувшись в Москву из эмиграции. Город, которому и сама она и ее отец отдали лучшие свои силы теперь считал Марину Ивановну чуждым существом….
Собственно, я частенько спорила с Бесфамильной, осуждая Цветаеву. Нашла, когда возвращаться! В 1939 году любой интеллигентный человек был обречен если не на расстрел и мучения на Лубянке, то уж точно на страшный северный лагерь. Если не на добровольно повязанную петлю, то на унижения и полное непризнание… Нельзя было ехать сюда в то время. И уж тем более, нельзя было привозить с собой выросшего в Европе сына…
И вот, теперь, меня терзают смутные подозрения: может и я сейчас тоже сама виновата. Может, не стоило возвращаться? Нет! Цветаеву угораздило приехать в сталинскую предвоенную Москву. А я вернулась – в мирное время, в мирное место… Она приезжала – давно-давно. А я живу сейчас! На дворе – 21 век, свобода слова и все необходимое, чтобы не жаловаться на давление окружающих. Отчего же ты все равно отторгаешь меня, Город?
А ведь есть же, есть же еще настоящие московские люди! Носители духа, хранители чести. Вознесенский, в конце концов! Макаревич! Вероника Долина с ее «помилуй боже стариков, особенно московских». Зоя Ященко из «Белой Гвардии» с… Да что я говорю? И у Долиной, и у «Белой Гвардии», и у всех них каждый текст, каждая песня – московская. Неважно, используется ли там название города… Дело в «чем-то таким грешу, что не поддается карандашу». Эти люди есть. Они живут в одном со мной городе, они что-то делают и как-то развиваются. Так почему же судьба сталкивает меня сплошь с представителями другого лагеря – с коварными Лиличками, похотливыми Леночками-Владленами, с Рыбками, нафаршированными властью и баксами. Они не хуже, нет… они – другие. Отчего же только с ними сталкивает меня жизнь?
Как хочется все изменить, как хочется закричать «у меня еще есть адреса, по которым найду голоса» – не важно, что писалось это про Питер, важна суть порыва… Как хочется и как невозможно. То есть, можно, конечно, поехать в Переделкино и, скандируя «Я Мерлин, Мерлин, я героиня, самоубийства и героина…» потребовать у большого поэта большой дружбы и понимания. Только ничего из этого не выйдет.
Тут же вспоминается, как к Ариадне Эфрон – дочери Цветаевой – приезжали паломники. Не потому, что Марина рассказывала! Я сама это читала. Вот кем, кем, а Ариадной Эфрон увлекалась довольно серьезно и сама, а вовсе не в подражание Маринкиной просвященности. Так вот. Ариадна тогда уже была реабилитирована. Два лагерных срока не могли не сказаться на здоровье, но Аля все равно оставалась сама собой: острословной, скоромыслящей, яркой… Она поселилась в пригороде и поначалу очень радовалась интересу людей к творчеству своей матери. Нет, такого повального признания еще не было. Люди-тени приезжали тихонько, заглядывали украдкой, спрашивали шепотом. Тогда еще боялись. Все еще страшно боялись в открытую общаться с бывшей политзаключенной. Но несмотря на это все равно ехали и широко распахнутыми глазами смотрели на живую легенду – дочь и героиню самой Марины Цветаевой… Все искали Алиной дружбы. А Ариадна что? Писала «…..». Оно и понятно. Любой бы на ее месте думал бы также. И любой из перечисленных мною выше людей, на мое внезапное появление с признаниями, отреагировал бы также. И это правильно.
Ведь если бы ко мне, например, пришел бы кто-то – пусть даже хороший, пусть даже совершенно замечательный – пришел бы и сказал: «Давай дружить», чтобы я сделала? Ответила бы положительно, но при том внутренне шарахнулась бы. И это не смотря на всю свою компанейскость и общительность. Непринужденность – штука тонкая, насилию не поддающаяся. Как та птица, что поет только на воле. Жаль.
Случайно и непринужденно мне, бедняжечке никто из своих по духу не попадается. И потому чувствую себя совершенно заброшенной и слова всяких Лиличек остро переживаю, потому как и впрямь ощущаю утерю Города…