Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям
Шрифт:
И здесь можно привести два примера, достойных включения в учебные пособия по перепозиционированию.
Первый связан с Александром Прохановым, который, кстати заметить, подобно хамелеону, менял свой облик уже неоднократно, сначала из учеников Юрия Трифонова перейдя в певцы научно-технической революции, а затем попробовав себя в амплуа, – как выразилась Алла Латынина, – «соловья Генерального штаба». С этим амплуа ему бы и жить, но Советский Союз рухнул, и А. Проханов добрый десяток лет с блеском играл роль идеолога «красно-коричневых», могильщика новой русской буржуазии. До тех пор, пока его роман «Господин Гексоген», отвергнутый журналом «Наш современник» и совершенно не «прозвучавший» при своем первом книжном появлении на свет, не попал в руки издателю Александру Иванову. Который – при массированной поддержке как изданий, контролируемых Борисом Березовским, так и вполне бескорыстных доброхотов-интеллектуалов – перепозиционировал и роман, и самого писателя, с удовольствием отдавшего революционное первородство за чечевичную похлебку коммерческого успеха и новое
И второй пример. Расставшись с Полиной Дашковой – одним из своих «бюджетообразующих» авторов, издательство «ЭКСМО» тут же заполнило освободившуюся нишу романами Татьяны Устиновой, которые под теми же названиями издавались и раньше, но, – по словам Бориса Кузьминского, – «отдача от них была минимальная». Начинать, в общем, пришлось едва ли не с нуля, «но, – как солидно говорит заместитель генелального директора «ЭКСМО» Олег Савич, – после появления специальной программы и грамотного позиционирования автора тиражи возросли в десять раз». А всего и потребовалось-то – запустить для Т. Устиновой персональную серию «Первая среди лучших», угадать с дизайном этой серии («Пленка на переплете матовая, оформление строгое, минималистское, точно перед нами не “дюдик”, а серьезная проза», – подтверждает Б. Кузьминский) и, главное, не пожалеть ни денег, ни креативной энергии на продвижение нового издательского продукта. «Вот что значит, – процитируем еще раз Б. Кузьминского, – разглядеть в постоянном авторе нестандартные достоинства, переформатировать, угадать с переплетом. Встречают-то по одежке. Устинову встретили на ура». Что же касается П. Дашковой, павшей жертвой контрпозиционирования, то ее можно только пожалеть.
И может быть, пожалеть читателей, отнюдь не всегда догадывающихся, что их личный выбор, их вкусовые предпочтения определяются, – по словам О. Савича, – «просчитанным и выверенным маркетинговым воздействием». Что ж, вероятно, мы действительно живем сегодня в ситуации, когда, – по словам петербургского театрального режиссера Андрея Могучего, – «произведением искусства становится то, что “раскручено”». И писателю, выбирающему (или уточняющему, меняющему) свою литературную стратегию, может быть, действительно, стоит внять грустноватой сентенции Натальи Ивановой: «Как себя позиционируешь, так и проживешь»?…
См. АМПЛУА В ЛИТЕРАТУРЕ; ПИАР В ЛИТЕРАТУРЕ; РАСКРУТКА; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; СТРАТЕГИИ ИЗДАТЕЛЬСКИЕ
ПОЗИЦИЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ
У этого слова двойной смысл. С одной стороны, это место, которое занимает тот либо иной писатель (то либо иное направление) в литературном пространстве (или, как говорят сухари-социологи, это обобщенная характеристика положения индивида в статусно-ролевой внутригрупповой структуре). А с другой – это система, свод литературных убеждений писателя, позволяющий судить и о его творческих (конфессиональных, политических, нравственных) ориентирах, и о типе избираемой им авторской стратегии, и о его отношении к другим писателям, к другим поэтикам и идеолектам, к литературе (и читателям) вообще.
Впрочем, оба эти смысла легко свести в один, если вспомнить, что на языке военных позицией называют не просто место, выбранное для боя, но всю совокупность связанных с тем или иным положением тактических характеристик (свободу маневра, наличие и прикрытость резервов, защищенность флангов и т. п.). Словесное искусство – не род военного, но и у нас говорят о последовательной, твердой, глубоко эшелонированной (обоснованной) или, напротив, неустойчивой, противоречивой, шаткой или гибкой позиции. Одни писатели с гордостью адресуют самим себе классическую формулу Мартина Лютера «На том стою и не могу иначе», а другие, наоборот, отстаивают собственное право на эволюцию, на перемены и соответственно на трансформацию своей литературной позиции: «Я не давал подписки / Ни сам себе, ни в шутку / Дуть, как сквозняк альпийский, / В одну и ту же дудку» (Александр Кушнер).
Позиция проявляется, разумеется, во всем – от художественных текстов до личного (и как бы внелитературного) поведения писателя. Но наиболее полно и рельефно ее выражают все-таки творческая саморефлексия и прямые авторские высказывания в связи с литературой, по поводу литературы. И неудивительно, что после едва ли не каждого из классиков XIX – начала ХХ века осталась возможность объединения их высказываний в более или менее объемистые сборники типа «Пушкин о литературе», «Достоевский о литературе», «Блок о литературе». Такого рода издания представимы и применительно к
Александру Солженицыну, Андрею Синявскому, Василию Астафьеву, Андрею Битову, Дмитрию Пригову, Сергею Гандлевскому, некоторым другим авторам последних десятилетий. И все-таки придется признать, что писатели – наши современники в большинстве своем рефлектируют, похоже, гораздо реже, чем классики, и реже принимают деятельное участие в полемике, в литературных войнах, отчего и трудно безошибочно судить о системе эстетических воззрений, скажем, Беллы Ахмадулиной, Людмилы Петрушевской или Владимира Маканина. И даже критики, которым сам Бог вроде бы велел систематизировать собственные вкусовые предпочтения, сводить их в сбалансированную эстетическую концепцию (благодаря чему мы и говорим об эстетическом кодексе Николая Добролюбова, художественных программах Аполлона Григорьева или Владимира Лакшина), нередко пренебрегают этой обязанностью, так что за блестящими иной раз, остроумными и точными оценками, наблюдениями, репликами, допустим, Николая Александрова, Никиты Елисеева или Виктора Топорова практически не просматриваются их фундаментальные эстетические воззрения и литературные убеждения.И более того, как достоинство сейчас часто маркируется не последовательность «длинной мысли», какую ведет критик, и, соответственно, не прогнозируемость его реакций на те или иные художественные (и идеологические) раздражители, а совсем наоборот – импрессионистическая непредсказуемость, порою вырождающаяся в профессиональную безответственность. Или в конъюнктурное следование интеллектуальной моде, когда, – как заметил Сергей Костырко, – «выбор, обоснование, проработка позиции подменяются позиционированием – слова похожие, а смысл противоположный. Позиционироваться – это значит вовремя надеть на себя то, что сегодня носят, ну, скажем, поменять “либерализм” на “тоталитаризм” или просто “патриотизм” на “национал-консерватизм” и т. д. Тут главное точно уловить, что именно будут носить».
Тем не менее жить в литературе и не занимать в ней ту или иную позицию нельзя. Поэтому, представляя, допустим, Льва Рубинштейна, можно однозначно «прописать» его в сфере актуальной литературы, отметить безусловную либеральность его политических воззрений, ситуативный релятивизм его этической концепции и инновационность авторской стратегии, его ориентацию на образцы русского и европейского авангарда, на стандарты современной информационной цивилизации, а говоря о Валентине Распутине, найти его нишу в сфере качественной словесности, подчеркнуть его почвеннические убеждения и художественный консерватизм, его ориентацию на канон русской реалистической и социально-психологической прозы XIX века и, соответственно, его агрессивное неприятие как художественных инноваций, так и этического релятивизма.
Разумеется, при таком подходе скрадываются важные индивидуальные различия между Львом Рубинштейном и, предположим, Виктором Ерофеевым, чью позицию можно описать теми же словами, а понятия «талант», «художественная значимость» и вовсе редуцируются, становятся как бы несущественными. Что делать? Позиция – вернемся еще раз к началу статьи – это действительно обобщенная и в известной мере нивелирующая, а никак не индивидуализирующая характеристика, это оценка места, какое занимает писатель в литературном пространстве, и ее знание хотя и необходимо для ориентации в мире словесности, но отнюдь не отменяет разговора о творческой индивидуальности и личной авторской стратегии.
См. ВКУС ЛИТЕРАТУРНЫЙ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС; ПОЛЕМИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОЗИЦИОНИРОВАНИЕ; РЕПУТАЦИЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ; КОНСЕРВАТИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ
ПОКОЛЕНЧЕСКИЙ РАСИЗМ, ПОКОЛЕНЧЕСКИЙ ШОВИНИЗМ, ЭЙДЖИЗМ
На языке politically correct поколенческий шовинизм называется эйджизмом (от англ. age – возраст) и означает не что иное, как ценностное предпочтение людей по возрастным группам. Но наши критики редко пользуются и этим языком, и навыками политической корректности. Они уверены, что «сама ярость обвинений предшествующего поколения свидетельствует об эдиповом комплексе» (Наталья Иванова), и находят, что «поколенческий шовинизм не менее отвратителен, чем расизм, классовый антагонизм или кружково-направленческая нетерпимость» (Андрей Немзер).
И разделить этот гнев критиков нетрудно. Мощно заявив о себе в 1910-1920-е годы – помните ведь классическое «Стар – убивать. На пепельницы черепа» у Владимира Маяковского, – поколенческий шовинизм довольно быстро то ли сдвинулся, то ли насильственно был оттеснен в предание, в архивы литературного хулиганства. А его реинкарнация в 1960-е годы, когда – если опять-таки помните – шумно обсуждали проблему «отцов и детей», состоялась в ослабленной форме. Во-первых, потому что «рыцари немедленного действия», – как с легкой руки Роберта Рождественского величали тогда модернистов второго призыва – шестидесятников, – всеми силами отбивались от подозрений в недоброжелательстве по отношению к старшим своим современникам, а во-вторых, потому что «старики» Илья Эренбург, Константин Паустовский или фронтовики Виктор Некрасов, Николай Панченко, Булат Окуджава были и в самом деле ближе, роднее «детям ХХ съезда», чем их же ровесники Владимир Фирсов или Феликс Чуев. Размежевание шло не по возрасту, а по иным – политическим, эстетическим, поведенческим – ценностным ориентирам, и это позволяло литературно вменяемым читателям если и не с сочувствием, то, во всяком случае, с пониманием относиться к поколенческим манифестам и провокациям Евгения Евтушенко или Василия Аксенова.