Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям
Шрифт:
«Да, произведением искусства становится то, что “раскручено”. Критерием становится PR, – подтверждает и Андрей Могучий. – Я говорю это совершенно искренне. Так уж развивается история искусства. Можно по-другому сказать: искусством становится все то, что называет себя искусством. Но для того, чтобы это поняли другие люди, и нужен этот “мостик” – PR».
О том, как организовывать public relations, написаны уже не тома, а целые библиотеки. Есть специальные PR-агентства, школы, хорошо обученные (и высоко оплачиваемые) профессионалы. А между тем в пиаре может принять (и принимает) участие каждый. Любой «человек с некоторым литературным авторитетом в глазах слушателей, – говорит обозреватель «Русского журнала», – называет с уверенностью некое имя, и этого достаточно, чтобы оно передалось потом по цепочке и чтобы указанный текст прочитали несколько десятков человек. ‹…› Главное – не надо
Именно в этом – в обезоруживающей уверенности – главный секрет пиара. Что отлично знают и те писатели, которых (как, например, Андрея Вознесенского или Эдуарда Лимонова) называют мастерами самопиара. И PR-менеджеры, пользующиеся любым информационным поводом или изобретающие эти поводы, чтобы затвердить в общественной памяти то или иное литературное имя. И, разумеется, это знают журналисты, которым мало, к примеру, выразить недоумение в связи с тем, что Владимир Сорокин был привлечен к суду по обвинению в распространении порнографии. Нет, они еще и прокричат во всю ивановскую, как это сделал Максим Кононенко: «Одиннадцатое июля две тысячи второго года войдет в историю России так же, как одиннадцатое сентября две тысячи первого в историю США. В этот день история моей страны была поделена на две части – до заведения уголовного дела на крупнейшего отечественного писателя и после». Вас не слишком впечатлило сопоставление фарсовой инициативы «Идущих вместе» (а это именно они, – по словам Александра Иванова, – «сделали Сорокина общероссийским писателем») с террористической атакой на башни-близнецы в Нью-Йорке? Что ж, тогда М. Кононенко прибавит еще одно сравнение, назвав злополучное «одиннадцатое июля» еще и «самым позорным для русской культуры днем с момента суда на Бродским»…
Таков русский пиар, бессмысленный и беспощадный ничуть не в меньшей степени, чем русский же бунт. Но – будем же объективны – ничуть не менее и эффективный, ибо тиражи книг, обеспеченных «ураганным» или «тотальным», как сейчас выражаются, пиаром, растут будто на дрожжах, а тиражи книг, такой поддержки лишенных, стремительно близятся к нулевым отметкам.
См. ЖУРНАЛИСТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПРОДЮСИРОВАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; РАСКРУТКА В ЛИТЕРАТУРЕ; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ПЛАГИАТ
Собственно плагиат – то есть, как говорят словари, «незаконное присвоение чужого произведения и публикация его под своим именем» – встречается относительно редко. Если что и приводят обычно в качестве классического примера, то историю с Василием Журавлевым, который включил в свою журнальную подборку («Октябрь». 1965. №?4) стихотворение Анны Ахматовой «Перед весной бывают дни такие…» и тут же нарвался на язвительную реплику в «Известиях» (20.04.1965). Пойманный за руку вор-стихотворец принес читателям газеты извинения (28.04.1965), но его попытки оправдаться (дескать, он когда-то переписал это стихотворение в собственный блокнот, а спустя годы обнаружил и принял за свое…) общественным мнением приняты не были, и место в уголовной хронике русской литературы Журавлев занял соответствующее.*
Так что со случаями «чистого» плагиата, когда чужое произведение воспроизводится без ссылки на источник и/или без преобразующих творческих изменений, внесенных в его текст заимствователем, все ясно. А вот что делать, если эти преобразующие изменения были-таки внесены и если подпавший под подозрение текст изложен иными вроде бы словами, но всем своим тематическим, сюжетным и образным строем до боли напоминает уже известный (или неизвестный, но тем не менее реально существующий) образец?
Тут вопрос, что называется, открытый, ибо с юридической точки зрения заимствование темы или сюжета произведения либо идей, составляющих его содержание, без заимствования формы их выражения воровством не считается. «Бегло набросанная тема, напр. в записной книжке Чехова, разработанная другим автором в самостоятельную повесть или роман, не является плагиатом. ‹…› Четырехстопный ямб, композиция онегинской строфы, размеры Блока не будут объектом плагиата, если заимствователь и не сошлется на изобретателя или творца их», – говорится в довоенной «Литературной энциклопедии», и сегодняшние правоприменители с этой формулой в ладу. Так как в противном случае пришлось бы не только считать плагиатором, например, Шекспира, «своими словами» пересказавшего произведения средневековых авторов, но и подвергнуть уголовному преследованию всех, кто пишет пародии и ремейки, прибегает к коллажной и пастишной технике, конструирует центоны и т. д.
Между тем… Историки литературы помнят, как Иван Гончаров обвинил Ивана Тургенева в том, что тот в романах «Дворянское гнездо» и «Накануне» хищнически использовал поведанные ему замысел и сюжетные линии «Обрыва». Конфликт между классиками едва не привел к дуэли и разрешился 29 марта 1860 года «третейским судом». И хотя заключение судей (П.
В. Анненкова, А. В. Дружинина, С. С. Дудышкина, А. В. Никитенко) гласило: «…произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны», Гончаров вердиктом, как известно, не удовлетворился и повторил свои обвинения в специальном памфлете «Необыкновенная история».Еще большую огласку приобрели брошенные в адрес Михаила Шолохова обвинения в том, что он присвоил себе авторство «Тихого Дона», написанного либо Федором Крюковым, либо Вениамином Краснушкиным, печатавшимся под псевдонимом Виктор Севский, либо кем-нибудь еще. Под подозрением сравнительно недавно оказался и еще один нобелевский лауреат Камило Хосе Села, будто бы укравший романный сюжет у своей коллеги – испанской писательницы Кармен Формосо, и Владимир Набоков, ибо журналисты из газеты «Frankfurter Allgemeine Zeitung» нашли неизвестный (ранее не публиковавшийся) роман берлинского писателя Хайнца фон Лихберга «Лолита» (1916), где не только название, но и сюжет, и идея произведения совпадают с «Лолитой» Набокова, впервые вышедшей в Париже осенью 1955 года. Героем громкого скандала стал в 2003 году и молодой писатель Дмитрий Емец, так как его романы о Тане Гроттер были расценены адвокатами Джоан Роулинг, а вслед за ними и амстердамским судом не как творческая перекодировка сериала о Гарри Поттере, но как самый обычный плагиат.
Вопрос о границе между воровством и творческим заимствованием, таким образом, действительно остается открытым. И немногие, вероятно, согласятся с Германом Лукомниковым, который находит, что плагиат играет исключительно полезную роль в культуре, ибо он «разрушает приоритеты гегемониальной культуры и в этом смысле является техникой сопротивления. Плагиат – незаменимое оружие в борьбе против культа гения, авторитетности, мифов аутентичности, оригинальности и креативности».* Несравненно чаще на ум приходят мысли о том, что в условиях информационного общества авторы становятся все беззащитнее как перед злонамеренными покушениями на их интеллектуальную собственность, так и, увы, перед обвинениями в умышленном или, уж тем более, неумышленном плагиате.
ПОВЕДЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ
То, что наше представление о личности и биографии писателя, его социальном поведении и бытовых привычках самым непосредственным образом влияет на восприятие авторского месседжа, смысла и пафоса его произведений, знали всегда. «Живи как пишешь и пиши как живешь», – завещал еще Константин Батюшков. И действительно, становлению байронизма и – шире – романтизма в мировой литературе способствовали не только «Паломничество Чайльд Гарольда» и «Шильонский узник», но и курсировавшие по всей Европе слухи о своенравном характере и героических эскападах британского гения, а уход Николая Гумилева добровольцем в действующую армию и его гибель в чекистских застенках по-особому освещают для нас и его лирику, и связанный с его именем кодекс литературной чести.
Такова норма. Отклонения от которой, впрочем, столь многочисленны, что их тоже впору признать нормой. Ибо часто, – как заметил Леонид Григорьян, – «стихи умнее своего творца и не похожи на него нимало», отчего, сопоставляя личность и литературный образ того или иного писателя, сплошь и рядом обнаруживаешь обескураживающие, а то и шокирующие несоответствия. Злостный похабник оказывается (в своих стихах) нежнейшим лириком, а тишайший (в быту) и благовоспитаннейший вроде бы человек проявляет себя в тексте, наоборот, ярким литературным хулиганом и скандалистом. Надбытный, казалось бы, небожитель со справкой ведет себя при ближайшем рассмотрении как опытный и умелый интриган, и надо думать, строгие судии несравненно сочувственнее отнеслись бы, например, к «Святому колодцу» и «Траве забвения», не воздействуй на них скверная общественная репутация Валентина Катаева, тогда как признать NN или XY графоманами часто мешает их завидно безупречное литературное поведение.
Усилье воли позволяет, конечно, квалифицированному читателю отделить оценку личности от оценки произведения, но и то отнюдь не всегда. Ничего не поделаешь: «искусство поведения, – говорит Сергей Гандлевский, – становится самостоятельной артистической дисциплиной. Публика оценивает романтического поэта по своеобразному двоеборью: жизнь плюс поэзия; и современники, случается, отдают предпочтение жизни».
Особенно в последние десятилетия, когда постмодернизм принес с собой представление, что «единицей литературы» является, – процитируем Дмитрия Кузьмина, – не «текст, обладающий собственными имманентными свойствами, определяющими в конечном итоге его качество», но «автор со своей творческой индивидуальностью; именно ее проявления делают отдельный текст важным и интересным (и тем важнее и интереснее, чем ярче она проявляется)». Автор тем самым уже не «умирает» в своем произведении, а видит в нем всего лишь одну из (и не обязательно главную) форм презентации собственной личности. Причем и современные средства массовой информации, особенно аудиовизуальные, демонстрируют несравненно большее внимание к поведению художника, чем к его, собственно говоря, творчеству.