Русская любовная лирика

14 мая 1917

Любви старинные туманы

1

Над черным очертаньем мыса — Луна – как рыцарский доспех. На пристани – цилиндр и мех, Хотелось бы: поэт, актриса. Огромное дыханье ветра, Дыханье северных садов, — И горестный, огромный вздох: – Ne laissez pas traоner mes lettres! [3]

2

3

Не раскидывайте мои письма!" (фр.).

Так, руки заложив в карманы, Стою. Синеет водный путь. – Опять любить кого-нибудь? — Ты уезжаешь утром рано. Горячие туманы Сити — В глазах твоих. Вот так, ну вот… Я буду помнить – только рот И страстный возглас твой: – Живите!

3

Смывает лучшие румяна — Любовь. Попробуйте на вкус, Как слезы – солоны. Боюсь, Я завтра утром – мертвой встану. Из Индии пришлите камни. Когда увидимся? – Во сне. – Как ветрено! – Привет жене, И той – зеленоглазой – даме.

4

Ревнивый ветер треплет шаль. Мне этот час сужден – от века. Я чувствую у рта и в веках Почти звериную печаль. Такая слабость вдоль колен! – Так вот она, стрела Господня! — – Какое зарево! – Сегодня Я буду бешеной Кармен. …Так, руки заложив в карманы, Стою. Меж нами океан. Над городом – туман, туман. Любви старинные туманы.

19 августа 1917

Из цикла «Комедьянт»

«Вы столь забывчивы, сколь незабвенны…»

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны. – Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! Сказать еще? – Златого утра краше! Сказать еще? – Один во всей вселенной! Самой Любви младой военнопленный, Рукой Челлини ваянная чаша. Друг, разрешите мне на лад старинный Сказать любовь, нежнейшую на свете. Я Вас люблю. – В камине воет ветер. Облокотясь – уставясь в жар каминный — Я Вас люблю. Моя любовь невинна. Я говорю, как маленькие дети. Друг! Всё пройдет! – Виски в ладонях сжаты, Жизнь разожмет! – Младой военнопленный, Любовь отпустит Вас, но – вдохновенный — Всем пророкочет голос мой крылатый — О том, что жили на земле когда-то Вы, – столь забывчивый, сколь незабвенный!

25 ноября 1918

«Ваш нежный рот – сплошное целованье…»

Ваш нежный рот – сплошное целованье… – И это всё, и я совсем как нищий. Кто я теперь? – Единая? – Нет, тыща! Завоеватель? – Нет, завоеванье! Любовь ли это – или любованье, Пера причуда – иль первопричина, Томленье ли по ангельскому чину — Иль чуточку притворства – по призванью… – Души печаль, очей очарованье, Пера ли росчерк – ах! – не все равно ли, Как назовут сие уста – доколе Ваш нежный рот – сплошное целованье!

Конец ноября 1918

Две песни

1

И что тому костер остылый, Кому разлука – ремесло! Одной волною накатило, Другой волною унесло. Ужели в раболепном гневе За милым поползу ползком — Я, выношенная во чреве Не материнском, а морском! Кусай себе, дружочек родный, Как яблоко – весь шар земной! Беседуя с пучиной водной, Ты все ж беседуешь со мной. Подобно земнородной деве, Не скрестит две руки крестом — Дщерь, выношенная во чреве Не материнском, а морском! Нет, наши девушки не плачут, Не пишут и не ждут вестей! Нет, снова я пущусь рыбачить Без невода и без сетей! Какая власть в моем напеве, — Одна не ведаю о том, — Я, выношенная во чреве Не материнском, а морском. Когда-нибудь, морские струи Выглядывая с корабля, Ты скажешь: «Я любил – морскую! Морская канула – в моря!» В коралловом подводном древе Не ты ль – с серебряным хвостом, Дщерь, выношенная во чреве, Не материнском, а морском!

13 июня 1920

2

Вчера еще в глаза глядел, А нынче – все косится в сторону! Вчера еще до птиц сидел, — Все жаворонки нынче – вороны! Я глупая, а ты умен, Живой, а я остолбенелая, О вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» И слезы ей – вода, и кровь — Вода, – в крови, в слезах умылася! Не мать, а мачеха – Любовь: Не ждите ни суда, ни милости. Увозят милых корабли, Уводит их дорога белая… И стон стоит вдоль всей земли: «Мой милый, что тебе я сделала?!» Вчера еще – в ногах лежал! Равнял с Китайскою державою! Враз обе рученьки разжал, — Жизнь выпала – копейкой ржавою! Детоубийцей на суду Стою – немилая, несмелая. Я и в аду тебе скажу: «Мой милый, что тебе я сделала?!» Спрошу я стул, спрошу кровать: «За что, за что терплю и бедствую?» «Отцеловал – колесовать: Другую целовать», – ответствуют. Жить приучил в самом огне, Сам бросил – в степь заледенелую! Вот, что ты, милый, сделал – мне. Мой милый, что тебе – я сделала? Все ведаю – не прекословь! Вновь зрячая – уж не любовница! Где отступается Любовь, Там подступает Смерть-садовница. Само – что дерево трясти! — В срок яблоко спадает спелое… – За все, за все меня прости, Мой милый, что тебе я сделала!

14 июня 1920

«Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…»

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе Насторожусь – прельщусь – смущусь — рванусь. О милая! Ни в гробовом сугробе, Ни в облачном с тобою не прощусь. И не на то мне пара крыл прекрасных Дана, чтоб на сердце держать пуды. Спеленатых, безглазых и безгласных Я не умножу жалкой слободы. Нет, выпростаю руки, – стан упругий Единым взмахом из твоих пелён, Смерть, выбью! – Вёрст на тысячу в округе Растоплены снега – и лес спален. И если все ж – плеча, крыла, колена Сжав – на погост дала себя увезть, — То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом, Стихом восстать – иль розаном расцвесть!

Около 28 ноября 1920

Владимир Владимирович Маяковский 1893–1930

Пустяк у Оки

Нежно говорил ей — мы у реки шли камышами: «Слышите: шуршат камыши у Оки. Будто наполнена Ока мышами. А в небе, лучик сережкой вдет в ушко, звезда, как вы, хорошая, – не звезда, а девушка… А там, где кончается звездочки точка, месяц улыбается и заверчен, как будто на небе строчка из Аверченко… Вы прекрасно картавите. Только жалко Италию…» Она: «Ах, зачем вы давите и локоть и талию. Вы мне мешаете у камыша идти…»

1915

Ко всему

Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо — я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных ложек! Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щёки ожег. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок. Вознес над суетой столичной одури строгое — древних икон — чело. На теле твоем – как на смертном одре — сердце дни кончило. В грубом убийстве не пачкала рук ты. Ты уронила только: «В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика». Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты! Глупой комедии остановите ход! Смотрите — срываю игрушки-латы я, величайший Дон-Кихот! Помните: под ношей креста Христос секунду усталый стал. Толпа орала: «Марала! Мааарррааала!» Правильно! Каждого, кто об отдыхе взмолится, оплюй в его весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам от человека пощады нет! Довольно! Теперь — клянусь моей языческой силою! — дайте любую красивую, юную, — души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей! Око за око! Севы мести в тысячу крат жни! В каждое ухо ввой: вся земля — каторжник с наполовину выбритой солнцем головой! Око за око! Убьете, похороните — выроюсь! Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие потом и базаром. Ночью вскочите! Я звал! Белым быком возрос над землей: Муууу! В ярмо замучена шея-язва, над язвой смерчи мух. Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами. Да! Затравленным зверем над миром выстою. Не уйти человеку! Молитва у рта, — лег на плиты просящ и грязен он. Я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина. Солнце! Лучей не кинь! Сохните, реки, жажду утолить не дав ему, — чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему! И когда наконец, на веков верхи5 став, последний выйдет день им, — в черных душах убийц и анархистов зажгусь кровавым видением! Светает. Всё шире разверзается неба рот. Ночь пьет за глотком глоток он. От окон зарево. От окон жар течет. От окон густое солнце льется на спящий город. Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылью в исповеди! Грядущие люди! Кто вы? Вот – я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души.

1916

Лиличка!

Вместо письма Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще — выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя — тяжкая гиря ведь — висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят — он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон — царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.