Русская Швейцария
Шрифт:
Ля статю на пьедестале,
В зыбком озера зерцале
Отражается она;
И меж листьями луна
Чудно обдает контуру
Этой бронзовой фигуры;
И, теряясь меж кустов,
Мне л’еспри дю философ —
Дух его напоминает!
По набережной Кэ-дю-Монблан (Quai du Mont-Blanc) мы направляемся в сторону маяка. Женевский маяк – тоже вполне русское место. Герман Сандомирский, в те времена студент-юрист, вспоминает: «Как хорошо было, особенно после горячих дискуссий в кафе “Handwerk”, вдохнуть в себя свежий воздух женевской ночи. Излюбленным местом, где мы охлаждали свои разгоряченные мозги, был знаменитый женевский маяк. От берега озера к нему ведет белый каменный мол. Трудно представить себе более красивый вид, чем тот, который раскрывался с этого мола на озеро, озаренное серебристой полосой лунного света и окаймленное белоснежными вершинами гор. Этот маяк останется памятным для всей тогдашней молодежи. Здесь публика по большей части отдыхала; если кто-либо затевал продолжение дискуссии, его обрывали: хватит, мол, других мест, где можно спорить по целым дням. Это было место лирических излияний и тихой, щемящей грусти по далекой родине. Здесь предавались тоске по товарищам, сидевшим в русских застенках, думали о собственном будущем, которое вряд ли будет чем-либо отличаться от участи товарищей, о грядущих боях; здесь молча проверяли свою готовность к ним и стойкость революционной воли. Здесь объяснялись в дружбе, завязывались романы, более экспансивные декламировали стихи с лирическим уклоном, и часто пели хором революционные песни, наводя панику на мирных швейцарских бюргеров. Забрести они могли на маяк только случайно, ибо явочным порядком русская молодежь отвоевала себе это место».
Участь самого мемуариста вряд ли чем отличается от участи его товарищей. Изучение юриспруденции очень скоро привело молодого человека в стан бомбометателей. Он примкнул к анархистам, вошел в их боевую группу, был арестован, сослан в Нарымский край, бежал из ссылки за границу, снова швейцарская эмиграция, потом опять теракты в России. Снова арест, каторга, ссылка. С 17-го года Сандомирский в огне событий, призывает своих товарищей анархистов «к единому фронту с большевиками как единственно подлинными революционерами». После смерти Ленина отрекается от анархизма. Служит в Наркомате иностранных дел, в частности, представляет Советский Союз на Генуэзской конференции, занимается литературной деятельностью до самого ареста в 1934 году. Лагерь, ссылка в Енисейск. В 1937-м снова арест. Башлаг. Расстрел.
Заглянем и на улицу Бонивар (Bonivard). Здесь находилось до революции русское консульство. Весной 1901 года оно чуть было не стало жертвой революционного погрома. После митинга-протеста против разгона студенческой демонстрации в России сюда пришли протестовать возмущенные женевские студенты. Из донесения посланника России в Швейцарии Вестмана 9 апреля 1901 года: «По завершении митинга группа русских студентов и студенток, в основном еврейской национальности, шумной толпой направилась к консульствам России и Италии. Подойдя к первому из них, толпа в количестве 200–300 человек, включая зевак и местный городской сброд, остановилась и начала яростную демонстрацию с пением революционных песен
«В числе арестованных по делу о нападении на консульство, – сообщает нам подробности Сандомирский, – был задержан ряд болгар и сербов. Среди них – красивая сербка Радмилович, учившаяся на медицинском факультете и отличавшаяся могучим телосложением. Радмилович была изобличена женевской полицией в том, что она подставила свои могучие плечи студенту, воспользовавшемуся ее помощью для того, чтобы сорвать ненавистный флаг».
Процитируем еще отрывок из воспоминаний Бонч-Бруевича, поскольку здесь особенно наглядно проступает отношение швейцарских властей к русским революционерам: «Вера Михайловна (Величкина, жена Бонч-Бруевича. – М.Ш. ) тотчас же отправилась к главе женевского правительства и подробно объяснила ему о том, что послужило поводом к демонстрации. Швейцарец – один из выдающихся политических деятелей Женевы, демократ и республиканец, – был крайне возмущен тем, что творили агенты самодержавия с учащейся молодежью и другими демонстрантами в России. Он сейчас же выпустил нескольких человек на поруки Вере Михайловне и сказал, что русский посол все-таки требует удовлетворения и что, помимо возмещения материальных убытков, власти должны будут кое-кого из русских принести в жертву и выслать, а поэтому самое лучшее сказать ему заранее, кто из русских собирается выезжать из Женевы, – на тех они и остановятся; мешать же учиться русским, в угоду царской полиции, они не хотят. Через день ему был представлен список четырех лиц, действительно, по своей надобности, совершенно уезжавших из Женевы и, кроме того, всегда живущих за границей (двое из них были болгары), – их выслали! На самом деле они уехали сами, но об их “высылке” сообщили русскому послу в Берн. Остальные были все выпущены на свободу, и их более не трогали».
Дальше от озера, за железной дорогой, идет улица Серветт (rue de la Servette). На ней, в доме № 37, жил летом 1904 года, приехав на несколько недель из Парижа, в квартире своего двоюродного брата Максимилиан Волошин. Из его писем узнаем, что он часто посещал уже известное нам «русское» кафе «Ландольт» и встречался там с издателем «Скорпиона» Сергеем Александровичем Поляковым. Тогда же состоялось его знакомство с Вячеславом Ивановым, жившим в то время под Женевой на вилле «Жава» (“Java”). О своих впечатлениях от знакомства поэт пишет Маргарите Сабашниковой: «Бесконечные разговоры с Ивановым: весь трепет разговора. Религия Диониса, танцы, ритм, оргиазм, маски… Разговоры с Ивановым – это целый океан новых мыслей, столкновения и подтверждения старых. Мы так во многом сошлись, и сошлись так неожиданно, идя такими разными путями… Мы говорили о золотом веке, когда вся земля опояшется хороводами пляшущих людей, как млечными путями. Всё сольется в одной звездной пляске».
А в письме Брюсову от 24 сентября 1904 года Волошин добавит: «Для меня Женева была наполнена, конечно, разговорами с Вяч. Ивановым. Ведь я только теперь лично с ним познакомился. Он обогатил меня мыслями, горизонтами и безднами на много лет».
Вернувшись снова на левый берег Роны и пройдя площадь Бель-Эр (Bel-Air), мы оказываемся на улице Корратри (Corraterie). По мнению мадам Курдюковой,Как Женеву ни смотри,
Улица Ла Коратри
Только стоит здесь вниманья.
В доме № 10 по этой улице располагался некогда знаменитый книжный магазин «Жорж и К0». Книготорговля была открыта базельским издателем Г. Горгом, переехавшим в Женеву. В 1865 году с ним познакомился Герцен. 1 июня 1865 года издатель «Колокола» писал о магазине «Жорж», что «склад журнала будет у него и под его управлением». На этот адрес присылали для Герцена корреспонденции из России. «Жорж» использовали как книжный магазин все поколения русской эмиграции.
На Корратри находилось здание почтамта, куда Достоевские каждый день приходили за письмами. Сюда прибегала Анна Григорьевна пораньше, чтобы незаметно от мужа взять нефранкированное письмо от матери. Здесь однажды встретились Достоевские с Огаревым. Достоевский спросил, какого врача мог бы тот ему порекомендовать, и Огарев посоветовал ему своего. Анна Григорьевна записывает в дневник: «Тот указал нам на доктора Mayor, живет на площади Molard № 4, и просил, если мы адресуемся к нему, то сказать от имени Огарева, говорил, что тот принимает к себе на дом, и тогда следует ему заплатить 2 франка, а если звать на дом, то надо дать больше, т. е. франка 3 или 4. Удивительно, как они мало получают, ну разве возможно дать хотя бы самому плохому доктору в Петербурге 1 рубль, ведь это положительно невозможно, а тут 4 франка, так и за глаза довольно».
Здесь же произошла еще одна примечательная русская встреча. Бонч-Бруевич закупил брошюровочные машины для партийной типографии и тащил их с несколькими товарищами. «Запряженные четверкой, да двое сзади, напрягая все свои силы, подошли мы к фешенебельной улице rue de Corraterie, и это совпало как раз с 12 часами дня, когда уличное оживление достигает своего апогея. Все радостные, многие с букетиками живых цветов, оживленно двигались, спеша домой, в этот обеденный час. На улицах стали мелькать знакомые лица русской колонии, и не только колонии вообще, но и социал-демократы в частности. Не могу не вспомнить того печального чувства, охватившего нас, когда я заметил, что многие, увидав нас, были шокированы нашим положением и, на минуту останавливаясь с раскрытыми глазами, мигом потом затирались в толпе, спеша отойти от нас подальше. Когда это было студенчество – мы не обращали на это внимания. Но вот прошли ростовские рабочие, успевшие приодеться в Женеве, переменить рубашки на “пинжаки” и вообще принарядиться по-европейски, и когда кто-то из нас крикнул им: “Помогли бы!” – они, не оглянувшись, словно не заметив нас (а нас нельзя было не заметить!), завернули поспешно в переулок и заторопились уйти.
– Вот как портит наших ребят буржуазная обстановка европейского города, – кто-то проговорил укоризненно, мы же вновь и вновь напрягли свои силы, чтобы совершить еще долгий утомительный путь по бесконечной rue de Carouge, которую сокращенно мы звали “Каружкой”.
– Вот так молодежь, вот так молодцы! – вдруг раздался знакомый голос. – Машину на себе везете! – изумился Георгий Валентинович Плеханов, быстро подходя к нам, чистенько одетый, с пальто на руке, совершавший свой ежедневный путь, когда он был здоров, из библиотеки домой.
– Я хочу вам помочь, – сказал он нам и готов был взяться за конец веревки.
Мы изумленно смотрели на него, – так это было неожиданно! – а я невольно вспомнил тех новоявленных заграничных щеголей из нашей же эмигрантской среды, которые, сконфуженные нашим поведением, отворачивались от нас, чтобы не раскланиваться с нами, запыленными, вспотевшими и грязными, на самой бойкой улице буржуазного квартала Женевы».
Корратри приводит нас на самую известную площадь Женевы, Плас-Нёв (place Neuve). На этой площади находится Гранд-театр (Grand The´âtre). Когда-то здесь дирижировал Чайковский, во время Первой мировой войны устраивал представления Дягилев, живший в Уши и готовившийся со своей труппой к турне по Америке. Стравинский вспоминает: «…Просили дать спектакль в Женеве в пользу Красного Креста. Случаем этим он воспользовался, чтобы показать как бы предварительную премьеру своего нового балета, и устроил в Женевском театре фестиваль музыки и танца. В нем приняла участие Фелия Литвин, открывшая этот вечер пением русского национального гимна. Я дирижировал там первый раз перед публикой фрагментами “Жар-птицы” <…> Это был также первый дебют Эрнеста Ансерме как дирижера “Русских балетов”».
В Женеве тогда же проявил себя как балетмейстер Леонид Мясин, поставив в Гранд-театр по предложению Дягилева балет «Полуночное солнце» на музыку оперы Римского-Корсакова «Снегурочка». Михаил Ларионов оформил балет в стиле русского лубка. Спектакль имел у женевской публики колоссальный успех.
По соседству с «Большим театром» расположилась консерватория, тоже имеющая давние русские связи. Уже цитировавшийся Аркомед вспоминает, что после студенческих волнений 1887 года в России «в некоторых городах Европы (Париж, Цюрих, Берн, Женева), где обучались сотни и тысячи русских студентов, устраивались общественные собрания протеста против правительства кровавого царя, выносили резолюции глубокого сочувствия и готовности всемерно прийти на помощь русскому мученическому студенчеству. Упомяну здесь о внушительном собрании, устроенном в Женеве (в зале Женевской консерватории), на котором, между прочим, выступил ученый, профессор физиологии Лозаннского университета Александр Александрович Герцен (сын знаменитого А.И. Герцена – Искандера). Собрание в своей единодушно принятой резолюции клеймило гнусную политику царского самодержавия и его палачей по отношению к русской академической жизни и студенчеству». В июне 1906 года в Женевской консерватории состоялись сольные концерты Скрябина, организованные Розалией Плехановой-Боград. Половину гонорара Скрябин передал на революционные нужды, правда, гонорар оказался невелик. «В июне я дал концерт в Женеве с громадным успехом и доходом в… 70 франков! – пишет Скрябин в одном из писем. – Газеты женевские меня превозносят». Здесь же, на Плас-Нёв, находится музей Рат (Rath), также имеющий некоторое отношение к России, а именно: это первое в Европе здание, специально спроектированное для музея, было построено женевцем на деньги, которые он вывез из России, где служил сначала воспитателем, а потом офицером. Так выглядит эта история в изложении мадам Курдюковой:Даже Харитон мой слышал,
Что какой-то русский граф,
Как-то здесь его узнав,
К сыну принял в гувернеры;
Но взманили, знать, гонеры,
Стал служить наш молодец
И добился наконец
В число русских генералов.
Сколько наших капиталов
Так ушло, как поглядишь!
У него музей тре риш!
Наполнены русской историей и ближайшие окрестности Женевы.
В Онэ (Onex) в собственном доме на Бернской улице (rue de Berne, 49) долгое время жил Павел Иванович Бирюков, известный толстовец, личный друг, биограф и издатель писателя. Вследствие активных выступлений в защиту духоборов ему пришлось покинуть Россию, и вместе с семьей он обосновался в Швейцарии, в этом тихом предместье Женевы, где занимался написанием четырехтомной биографии писателя и изданием его сочинений, запрещенных к публикации на родине. Гостеприимная вилла Бирюкова являлась своеобразной базой толстовцев. «Дом его, – вспоминает Федорченко-Чаров, – служил центром, куда направлялись из России, так и из Америки, все толстовцы, духоборы и др. сектанты, бежавшие от преследований царского правительства». Постепенно эта вилла превратилась в толстовскую колонию, пропагандировавшую идеи писателя и производившую одновременно молочную продукцию. Жирные сливки, получавшиеся толстовцами на ферме в Онэ, пользовались в Женеве большой популярностью, во всяком случае большей, чем идеи фермеров. Сам Бирюков пользовался авторитетом и у женевских властей, и у всей русской эмигрантской колонии. Именно сюда, в Онэ, приезжал Ленин за подписью поручителя для принятия в закрытую для широкого доступа библиотеку «Общества любителей чтения». Здесь же хранился некоторое время и архив социал-демократической партии.
Интересные подробности о семье толстовца рассказывает в своих воспоминаниях Александр Николаевич Рубакин, сын известного библиофила: «Вся семья Бирюковых иногда приезжала к нам в гости в Кларан. Они привозили с собой какую-то особенную растительную пищу, из которой варили для себя какие-то блюда, похожие на клейстер. Поскольку Бирюков принял швейцарское гражданство, вся его семья стала швейцарской. Один из сыновей, Борис, был призван в Швейцарии на военную службу, но отказался служить, говоря, что это противоречит его убеждениям. В результате вместо двух недель военной службы в милиции ему пришлось за этот отказ отбыть три месяца тюремного заключения. После Октябрьской революции Борис уехал в Россию, стал советским гражданином. Любопытно, что тогда же он начал есть мясо, стал работать в Комиссариате иностранных дел и был в 1924 году, когда Франция признала Советское правительство, назначен на работу в советское консульство в Париже. После этого он много лет работал в войсках НКВД, где дослужился до звания подполковника».
В Женеве, кстати, нашел убежище и секретарь Толстого – Чертков.
Местечко с русским названием Весна (Vésenaz) связано прежде всего с именем Скрябина. В 1904–1905 годах композитор жил здесь с семьей на вилле «Ле-Лила» (“Les Lilas”). «У Саши есть комната на самом верху, – писала жена Вера в письме. – Там стоит пианино (рояля нет в целой Женеве), и там он может уединяться». Здесь Скрябин работает над Третьей симфонией и над «Поэмой экстаза». Это чудесное место с видом на Женевское озеро становится кулисами семейной драмы.
Рассеянность гения – посылает находившейся на отдыхе жене письмо, адресует в Геную и удивляется, что в Ницце она его не получила. Пишет, что туман, который мешает ей наслаждаться Ниццей, будет рассеян северным ветром, – и адресует эту открытку в Неаполь. Письма же, отправляемые Скрябиным из Женевы своей любимой – Татьяне Шлецер, всегда находят адресата. В январе 1905-го он пишет ей: «Как жаль, что ты не со мной, дорогая! Швейцария зимой нисколько не хуже, чем летом. Это такая тонкая игра нежнейших цветов. Линии гор почти неуловимы, все в голубой дымке. Всё намек, всё обещание, всё мечта. А какой воздух!»На швейцарский период жизни приходится увлечение композитора социализмом. Маргарита Морозова, помогавшая материально Скрябину, посетила его в Весна в 1904 году и пишет в своих воспоминаниях о его знакомых социалистах: «Позже, в Весна, я встречала у Скрябина этих рыбаков, о которых он говорил. Отто и его товарищи приходили довольно часто к нему. Отто, с которым особенно дружил Скрябин… звал Скрябина просто Alexander и дружески хлопал его по плечу. Эти рыбаки, по словам Александра Николаевича, были социалистами и мечтали о мировой революции. Александр Николаевич их привлекал своим подъемом, своей верой в победу и в новую жизнь и, конечно, своей простотой и ласковостью. Не будучи социалистом, Александр Николаевич очень сочувствовал мировой революции, с нетерпением ожидал ее как первый шаг на пути освобождения человечества».
Приезжая в Женеву, Скрябин останавливался в гостинице «Отель-де-Женев». В его жизни этот город сыграл трагическую роль. В июле 1905 года старшая дочь Скрябина Римма внезапно заболела и была перевезена в кантональную больницу, где умерла 15 июля 1905-го от заворота кишок. Умерла в отсутствие отца – он уехал накануне ее болезни и вернулся по телеграмме уже на похороны.
Может быть, и эта смерть повлияла на его решение – Скрябин оставляет жену и в феврале вместе с Шлецер селится в Женеве по адресу: улица Фонтэн, дом 2 (Chemin de la Fontaine, Servette). Татьяна Шлецер писала в одном из писем: «Устроились мы отлично; у нас хорошая вилла с садом и даже с электричеством. От города совсем близко, минут двадцать пешком, а с трамваем даже пустяки». Отсюда Скрябин посылает свое согласие на предложение Метнера участвовать в «Золотом руне», здесь
продолжается работа над «Поэмой экстаза», но не всё безоблачно в жизни влюбленных. Скрябин очень тяжело переживает отказ Веры в разводе. Кроме того, высшее музыкальное общество Женевы не принимает его. Композитор хочет установить контакты с профессорами Женевской консерватории, посещает каждого, но так и не дожидается ответных визитов. Своей благодетельнице и другу Маргарите Морозовой он пишет: «Это лишь пропускной билет в общество, от которого я завишу до той минуты, пока не сделаюсь известным». В другом письме ей же: «А ведь Вы знаете швейцарские нравы!» Его, живущего «свободным» браком, не принимает женевский музыкальный свет. Ко всему прочему прибавляется и нужда, а также унижение жить на «пенсию» Морозовой, которая регулярно посылала ему в Женеву деньги. Приходилось всё время просить об отправке вперед: «Авансируйте мне, пожалуйста, положенную мне пенсию, то есть вместо того, чтобы прислать деньги 1 июля, пришлите мне их теперь и даже возможно скорее, так как срок платежей приближается и мне грозят всевозможные неприятности, Вы ведь знаете, что такое швейцарский propriétaire».В Селиньи (Celigny) в «Отеле Солнца» (“Hôtel du Soleil”, rue des Coudres, 10) останавливается в 1900 году во время своего первого швейцарского путешествия со своим товарищем Куровским Иван Бунин. По женевским впечатлениям был написан рассказ «Тишина», опубликованный первоначально под названием «На Женевском озере». В письме брату от 18 ноября 1900 года Бунин так описывает свое пребывание в городе на Роне: «Выехали из Парижа 10-го, вечером приехали в Женеву. Ночь провели в г… снаружи и всюду, но с чистой комнатой в “Отеле Солнца”, вышли утром и поразились тихим, теплым утром. Из нежных туманов, скрывавших всё впереди, проступали вдали горы и озеро, нежное, лазурно-зеленого цвета. Нежный туман был полон солнца, и когда туман растаял, чистый, веселый, заграничный город был очень весел и изящен. Взяли лодку, купили сыру и вина и вдвоем, без лодочника, уехали по озеру…Тишина, солнце, лазурное, заштилевшее озеро, горы и дачи. В тишине – звонкие и чистые колокола, издалека – и тишина, вечная тишина, которая царит в заповедном царстве Альп, где только сдержанный шум водопадов, орлы и пригревает полдень…»
Женева найдет свое отражение и в других произведениях писателя. Например, в «Маленьком романе» Эль-Маммуна пришлет роковую телеграмму именно из этого города.
Жорж и Людмила Питоевы
Бельвю (Bellevue), курортное местечко на другой стороне озера, связано с именем знаменитой в свое время актерской пары, Жоржа и Людмилы Питоевых. В Швейцарию они приехали вскоре после свадьбы летом 1915 года. Их связали и семья, и театр. В этом браке родилось семеро детей, а количество поставленных и сыгранных спектаклей с трудом поддается учету. Их совместная творческая деятельность в Женеве началась с благотворительных концертов на русском языке для военнопленных. Скоро с созданием своего театра им пришлось перейти на французский. Спектакли давали в Женеве, в других городах Швейцарии, гастролировали в Париже. За семь швейцарских сезонов Питоев поставил 70 пьес 46 авторов 15 национальностей, причем огромную часть репертуара занимали постановки по произведениям русских авторов: Чехова, Толстого, Андреева, Блока, Горького.
Во время работы над «Историей солдата» Питоевы близко подружились со Стравинским, и композитор был даже крестным отцом их дочери Светланы, которую крестили в русской церкви в Женеве.
С 1922 года театр переехал в Париж, и именно Питоевым был открыт для французского зрителя Чехов, им были поставлены и постоянно шли все чеховские пьесы. Умер Жорж в Бельвю в военный сентябрь 1939-го. Людмила после смерти мужа жила в 1939–1941 годах в Швейцарии – потом Америка и Франция, но похоронены оба вместе на кладбище «Жанто» (“Genthod”) близ Женевы. Энциклопедия называет Людмилу «одной из величайших актрис межвоенного периода».Особую роль в истории русской Женевы занимает Ферней (Ferney) – место поклонения памяти знаменитого в России «философа-вольнодумца». Хотя формально Ферней расположен на территории Франции, редкий русский путешественник не связывал свое швейцарское путешествие с короткой поездкой из Женевы в этот уголок Вольтера.
«На другой день по прибытии своем в Женеву, – пишет в своих записках княгиня Дашкова, – я послала к Вольтеру спросить разрешения посетить его на следующий день вместе с моими спутницами. Он был очень болен, однако велел мне передать, что будет рад меня видеть и просит меня привести с собой кого мне будет угодно». Получив столь любезное согласие, Дашкова на следующий день приезжает в Ферней. Философу нездоровится. «Больной и слабый, он лежал на кушетке». Однако появление русской княгини и даже сам голос ее, как подчеркивает Дашкова, производят благотворное воздействие на Вольтера: «Он поднял обе руки театральным жестом, как бы подчеркивая тем свое удивление, и воскликнул: “Как! У нее и голос ангельский!”» Отпускать после ученой беседы столь приятную собеседницу философ не захотел и стал упрашивать ее остаться с ним отужинать, «но предупредил, что, не имея возможности сидеть, он будет стоять на коленях на кресле возле меня». И действительно – «Вольтер пришел, поддерживаемый лакеем, и стал напротив меня на колени на кресле, повернутом спинкой в мою сторону; за ужином он стоял в таком же положении возле меня». Столь удивительное благоговение перед гостьей Дашкова не без юмора объяснила в примечании: «Он страдал сильным геморроем». Как бы то ни было, русская путешественница произвела такое впечатление на старца, что Вольтер упросил ее приходить к нему каждый день по утрам.
Вскоре после Дашковой посетил это место и Карамзин, однако самого философа уже не было на свете. «Кто, будучи в Женевской республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее, где жил славнейший из писателей нашего века? Я ходил туда пешком с одним молодым немцем. Бывший Вольтеров замок построен на возвышенном месте, в некотором расстоянии от деревни Ферней, откуда идет к нему прекрасная аллея. Перед домом, на левой стороне, увидели мы маленькую церковь с надписью: “Вольтер – Богу”».
Карамзин обратил особое внимание на одну картину: «На стенах висят портреты: нашей императрицы (шитый на шелковой материи, с надписью: “Présenté à Mr. Voltaire par 1’auteur”, – и на сей портрет смотрел я с бо́льшим примечанием и с бо́льшим удовольствием, нежели на другие)…»
Традицией русских путешественников становится отрывать себе на память кусочек от полуистлевшего полога над кроватью Вольтера. Так, например, поступает Николай Тургенев. Греч замечает, что занавес над Вольтеровым ложем разорван на кусочки путешествующими философами так же, как его тексты – философами пишущими. На Жуковского, побывавшего здесь в 1821 году, обиталище одного из лучших умов человечества вовсе не произвело впечатления. Кроме «полуистлевшего занавеса», он обращает еще внимание, как, впрочем, и остальные, на знаменитую урну: «На печи стоит деревянная, довольно дурная урна, в которой некогда хранилось сердце Вольтера. Теперь осталась одна надпись: “Son esprit est partout, et son cœur est ici”, но и та до половины уничтожена; от начала пропало son, а от конца ici, и вышла галиматья; в гостиной, где на старинной печи стоит Вольтеров бюст, есть несколько весьма дурных картин, между которыми одна, изображающая Вольтеров апофеоз, заметна своим уродством».
От Гоголя философу тоже досталось. Из письма Н.Я. Прокоповичу: «Сегодня поутру посетил я старика Вольтера. Был в Фернее. Старик хорошо жил. К нему идет длинная, прекрасная аллея, в три ряда каштаны. Дом в два этажа из серенького камня, еще довольно крепок. Я… (текст испорчен. – М.Ш. ) в его зал, где он обедал и принимал; всё в том же порядке, те же картины висят. Из залы дверь в его спальню, которая была вместе и кабинетом его. На стене портреты всех его приятелей – Дидеро, Фридриха, Екатерины. Постель перестланная, одеяло старинное кисейное, едва держится, и мне так и представлялось, что вот-вот отворятся двери и войдет старик в знакомом парике, с отстегнутым бантом, как старый Кромида, и спросит: что вам угодно? Сад очень хорош и велик. Старик знал, как его сделать. Несколько аллей сплелись в непроницаемый свод, искусно простриженный, другие вьются не регулярно, и во всю длину одной стороны сада сделана стена из подстриженных деревьев в виде аркад, и сквозь эти арки видна внизу другая аллея в лес, а вдали виден Монблан. Я вздохнул и нацарапал русскими буквами имя мое, сам не отдавши себе отчета для чего». Мятлевская мадам Курдюкова тоже, разумеется, не могла не посетить столь знаменитое место. Ее возмутила скверная привычка бездельников-туристов:Оборвали ле ридо
Всей Вольтеровой постели:
Сувенир иметь хотели,
Всякий клал себе в альбом
Эн морсо де се гранд ом!
Розанов, побывавший в Фернее в 1905 году, и здесь остался верным себе – уехал в Женеву ни с чем. Русского философа не пустили в замок Вольтера, открытый в то время только по средам. С тем же успехом побывал в Фернее и Вахтангов. Режиссер записывает в дневник: «1/14 февраля 1911 г…Дом Вольтера был заперт. Вернулись в Женеву по электрической железной дороге». Эту традицию продолжили и послереволюционные эмигранты. Марк Алданов в своем очерке о Женеве из книги «Несентиментальное путешествие» пишет: «Я поехал в Ферней – и не увидел дома. После войны Ферней перешел в руки некоего господина X. Он не считает нужным показывать дом посетителям и, судя по слухам, даже собирается дом перестроить. Это общественный скандал, но частная собственность священна. В деревенском ресторане я спрашиваю, кто этот господин X. Выясняется, что это очень гордый человек, который в войну “заработал” огромное состояние и теперь на эти кровавые деньги (действительно кровавые) приобрел имение Ферней. Это не дом Вольтера, это его дом». Сам Ферней вызывает у Алданова совершенно русские ассоциации: «Дом напоминает яснополянский. Разве что Ясная Поляна, насколько я припоминаю, намного красивей Фернея. Вольтеру не хватало чувства прекрасного и любви к красоте».
Подробный рассказ о жизни послереволюционной эмиграции, как и в других главах этой книги, оставим следующим поколениям исследователей и ограничимся здесь лишь несколькими общими замечаниями.
Русскую эмиграцию после 1917 года притягивают Берлин и Париж. Если кто и приезжает по старой привычке в Швейцарию, то ненадолго – примером может служить Лев Шестов. Философ прибывает с семьей из России в Женеву в 1920 году и останавливается у сестры Фани Ловцкой на улице Варан (avenue de Varens, 4). Здесь он живет только год, после чего уезжает во Францию, куда стекается вся русская интеллектуальная элита.
И всё же в город на Роне часто приезжают русские эмигранты, обосновавшиеся в других городах и странах. Здесь бывают Бунин, Алданов, Шмелев, Шаляпин, Бердяев, Рахманинов, Стравинский, Иван Ильин, Лосский и многие-многие другие.
Приезжает в Женеву на один день 3 сентября 1936 года из Савойских Альп с сыном Муром Марина Цветаева. В письме поэту Анатолию Штейгеру, которому она хочет послать по почте посылку, Цветаева описывает этот день, который проводит со своими попутчиками из пансиона в беге по магазинам: «…Я в Швейцарии не была с 1903 г. – и тогда посылок не посылала – сумею ли на чужой почте отправить? И – наберусь ли мужества остановить полный автомобиль людей – перед своей почтой? По дороге мне показывают Jardin Anglais, Rade, озеро, но я ни на что не смотрю – велю смотреть Муру». Цветаевой 1936 года уже не до осмотра достопримечательностей. В Советский Союз возвращается ее дочь, скоро туда скроется от французской полиции замешанный в убийстве Порецкого муж, а там и ее ждет Елабуга. Заканчивает письмо Цветаева словами: «Вот Вам, дружочек, моя Женева – и навряд ли будет вторая».
Коротко упомянем нескольких представителей русской эмиграции, обосновавшихся в Женеве.
Здесь жила, например, Анна Алексеевна Каменская – ведущая деятельница теософского движения в России, президент Теософского общества, основанного в Петербурге в ноябре 1908 года. При расколе Международного теософского общества в 1912 году она не идет за «немецкой» секцией Штейнера, но остается в «англо-индийском» обществе под председательством Анни Безант, отстаивавшей чистоту идей Блаватской. В 1918 году Теософское общество закрывается, Каменская по счастливой случайности избегает ареста. Пройдя все круги гражданской смуты, она оказывается в Швейцарии. В эмиграции Каменская возглавляет Русское зарубежное теософское общество. Здесь она издает с 1924 года ежемесячный журнал «Вестник», продолживший дореволюционный «Вестник теософии», это издание выходит вплоть до сороковых годов. В 1926 году Каменская сдает в Женевском университете докторский экзамен и возглавляет кафедру сравнительной теологии.
Софья Владимировна Панина – из старинного дворянского рода. До революции она занимается общественной деятельностью, строит в Петербурге на свои деньги Лиговский народный дом, открывает и поддерживает многочисленные благотворительные общества, организует биржи труда. В год революции она – член ЦК партии кадетов, занимает во Временном правительстве пост товарища министра государственного призрения. В роковую октябрьскую ночь Панина возглавляет делегацию городской Думы, посланную на крейсер «Аврора», чтобы предупредить обстрел Зимнего дворца. Она руководит в те дни Малым Советом министров, составленным из товарищей арестованных министров Временного правительства, который собирается у нее на квартире. Когда большевики пытаются изъять денежные средства Министерства просвещения, Панина отказывается сдать сумму, собранную по подписке по всей России на строительство женского медицинского института. Ее арестовывают, несколько месяцев она проводит в тюрьме. В швейцарской эмиграции она посвящает себя нуждам русской учащейся молодежи.
В Женеве проводит последние годы жизни Борис Петрович Вышеславцев, высланный из России в 1922 году. В эмиграции он вместе с Бердяевым основывает и долгое время редактирует «Путь». Вышеславцев сближается с психоаналитической школой Юнга, в тридцатые годы – сначала вместе с Эмилием Метнером, а после его смерти в 1936 году один – подготавливает и издает собрание сочинений швейцарского ученого в русском переводе. Русский философ участвует в экуменическом движении, работает в секретариате Женевской экуменической лиги. В конце сороковых годов он переезжает из Франции, где его подозревали в сотрудничестве с нацистами во время войны, в Женеву и здесь угасает от туберкулеза.
До своей смерти в 1955 году здесь живет Сергей Николаевич Прокопович, в молодости известный марксист-экономист, позже сторонник кадетов, а во время революции министр Временного правительства. После октябрьского переворота Прокопович активно участвует в Комитете спасения родины и революции и возглавляет подпольное Временное правительство. Позже выступает против вооруженной борьбы как средства решения политических вопросов, преподает в Московском университете, но недолго. Как участника Помгола (Комитета помощи голодающим) в 1921 году его арестовывают и приговаривают к смертной казни. Спасет его и других представителей интеллигентской элиты, собравшейся в Помголе, заступничество Нансена. Сперва чехословацкая эмиграция, а после захвата немцами Праги он эмигрирует в Швейцарию.
Ненадолго переживет Прокоповича его многолетняя спутница жизни Екатерина Дмитриевна Кускова. Некогда встреча ее, молодого врача, с разъяренной толпой во время холерного бунта определила ее политическое мировоззрение – культурное просвещение народа, реформистский путь преобразования русского общества. Кускова – одна из самых видных либеральных публицистов предреволюционной России. Она близка к кадетам, но в партию войти отказалась. В апреле 1916 года на ее квартире намечается состав будущего Временного правительства. После захвата власти большевиками она издает в Москве газету «Власть народа» – один из центров оппозиции новым хозяевам страны. В 1921 году Кускова – организатор и руководитель Комитета помощи голодающим, за что вместе с Прокоповичем арестована и приговорена к смертной казни. Она умрет в Женеве в 1958 году.