Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Шрифт:
Но ведь для того, чтобы говорить о заимствованиях, мало одного факта сожжения (людей или города) — необходимо также совпадение обстоятельств и причин событий. Между тем этого-то и не видно. Например, Е.А. Рыдзевская сопоставляла сожжение послов Ольгой в бане с рассказом саг о том, как шведская королева Сигрид Сторрада (Суровая) сожгла двух своих женихов: «А она посчитала себя униженной тем, что к ней посватались мелкие конунги, а их самоуверенными, поскольку они посмели мечтать о такой королеве, и поэтому сожгла она тогда их обоих в доме одной ночью» [199] .
199
Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия. С. 196—198.
Сближение обоих сюжетов, на мой взгляд, ничем не оправдано. Ольгу тоже коробит сватовство Мала, но мстит она прежде всего за убийство мужа, а не за свое оскорбленное величие. Сигрид из саги похожа не на Ольгу-мстительницу,
200
Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996. С. 298.
В древнерусском фольклоре Ольга также приобрела этот сказочный ореол невесты-губительницы. П.И. Якушкин записал устное предание, бытовавшее в Псковской земле, о том, как к Ольге сватался некий князь Всеволод. Этому жениху его дерзость, правда, сошла с рук — рассказчик закончил свою повесть тем, что Всеволод «отстал от Ольги», но добавил: «много она князей перевела: которого загубит, которого посадит в такое место... говорят тебе, горазд хитра была» [201] . Замечательно, что один «восточный» конунг из Аустрвега, который сватался к Сигрид и был ею сожжен, тоже носит в саге имя Всеволода (Виссвальд). Так, при ближайшем рассмотрении оказывается, что скандинавское сказание о королеве Сигрид на самом деле формировалось не без влияния древнерусского фольклора.
201
Якушкин П.И. Путевые письма // Якушкин П.И. Сочинения. М., 1986. С. 113—114.
С.А. Гедеонов выказал гораздо больше критического чутья, когда писал о совершенно обратном направлении заимствования различных сюжетов и эпизодов «Ольгиного эпоса» — от славян к скандинавам. По его словам, между русским сказанием о мести Ольги и скандинавскими сагами «есть все отличие оригинальных проявлений народного духа от сухого, искусственного подражания неискусных литературных промышленников... Сказание об Ольгиной мести — народная поэма о покорении Древлянской земли. Как в Илиаде гнев Ахиллеса и разрушение Трои, так в русской поэме мщение Игоревой вдовы и сожжение Коростеня являют все поэтические условия народных преданий и глубоко связаны с народною жизнию. Скандинавских сказочников поразило одно — военная хитрость; они пользуются ею при рассказе о взятии всевозможных городов, даже таких, которых не знают по имени; одного только не могли они придумать: средства к получению из осажденного города голубей и воробьев. Фридлев ловит ласточек под Дублином; Гаральд смолит целый лес под стенами неизвестного сицилийского города» [202] .
202
Цит. по: Шмурло Е.Ф. Курс русской истории. С. 392.
Весьма показателен в этом отношении фрагмент из «Датской истории» Саксона Грамматика: «Хадинг [шведский конунг] пошел войной на Хандвана, царя Геллеспонта [203] , к городу Дюна, обнесенному неприступными стенами... Поскольку стены являли непреодолимое препятствие, он приказал опытным птицеловам наловить различных птиц, обитающих в жилищах этого вражеского народа, и прикрепить к их перьям зажженные фитили. Птицы, возвращаясь в свои гнезда, зажгли город. Горожане, бросившиеся тушить пожар, оставили ворота без защиты. Внезапным нападением Хадинг захватил Хандвана».
203
«Геллеспонтиками» Саксон называет союзные рутенам/русам племена — поморских и восточных славян и, возможно, балтов. По представлениям средневековых писателей XI—XII вв., Мраморное море (Геллеспонт) начиналось сразу за Восточной Прибалтикой и Русью.
Легко увидеть, что в русском сказании сюжету о «птичьей дани» придан характер естественности — «древляне» сами выдают Ольге гнездящихся в их домах птиц, тогда как у Саксона «опытные птицеловы» каким-то образом вылавливают их «в жилищах» еще не взятого города — трудно представить, как такое вообще возможно.
Словом, вторичность соответствующих эпизодов скандинавских саг по отношению к русскому преданию вполне очевидна, хотя следует заметить,
что сам сюжет о взятии города при помощи птиц (или животных), будучи типологическим, не является достоянием какого-то одного народа. Так, в одной корейской легенде ласточек используют, чтобы освободить от японцев город Чечжу [204] . Монголы сложили похожий рассказ о том, как Чингисхан овладел кочевым станом непокорного племени Джуршид. Монгольский предводитель «потребовал у осажденных в кочевье небольшую дань: 10 000 ласточек и 1000 кошек. Каждой ласточке и каждой кошке на хвост привязали по клочку хлопка, зажгли, ласточки полетели в свои гнезда, кошки бросились на свои крыши, и все запылало» [205] . Как видим, самобытная народная фантазия и здесь обошлась без «опытных птицеловов».204
См.: Как крестьянин спас Чечжу // Корейские сказки. М., 1956.
205
Иванов Вс. Мы. Харбин, 1926. С. 85.
Сюжетный мотив мести вообще можно считать характерным для древнерусского эпоса и литературы. Чуть ли не в каждой былине русские богатыри мстят ворогам за какую-нибудь обиду — иногда личную, иногда нанесенную князю или всей Русской земле, так что справедливое воздаяние становится кульминационным моментом произведения. Способы возмездия тоже впечатляют: Волх Всеславьевич «ухватывает» «индейского царя» и, ударив о «кирпищетый» пол, расшибает его «в крохи говенные»; Добрыня «проучивает» свою неверную жену Марию Игнатьевну, отсекая ей руки, ноги, губы, нос и язык; Илья Муромец надвое разрывает «удалую поляницу» (кстати, свою дочь), наступив ей на правую ногу и дернув за левую, и т. д.
Впрочем, литературные параллели не столь уж и важны. Главное то, что сказание об Ольгиной мести обнаруживает органичное родство с духовно-нравственным строем древнерусской жизни. «При тогдашней неразвитости общественных отношений, — пишет С.М. Соловьев, — месть за родича была подвигом по преимуществу; вот почему рассказ о таком подвиге возбуждал всеобщее живое внимание и потому так свежо и украшенно сохранился в памяти народной» [206] .
И в самом деле, Русская Правда возводит месть в нравственный закон: «Убьет муж мужа, то мстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына» и т. д. И это тот редкий случай, когда нравственный закон безраздельно торжествует в жизни. Владимир мстит Рогнеде за отказ выйти за него, насилуя ее на глазах у родителей, а она, в свою очередь, замышляет его убийство в отместку за свою поруганную честь. Не забывшие этой обиды Рогволожичи поколение за поколением подымают меч «противу Ярославлим внуком».
206
Соловьев С.М. Сочинения. С. 147.
Покушение на жизнь русского князя никому не сходит так просто с рук. В 1079 г. половцы по совету «козар» убили «красного Романа Святославича», после того как «створили» с ним мир. Спустя четыре года брат Романа князь Олег Святославич сполна отомстил за это предательское убийство: «приде Олег из Грек [к] Тмутороканю и исече Козары, иже беша светницы [советники] на убиение брата его...» Автор Слова о полку Игореве призывает отмстить «поганым» за «раны Игоревы», и месть падает на всю Половецкую землю, завершаясь казнью вождя половцев: «грозный» князь Святослав со своими полками «наступи на землю половецкую, притопта холмы и яруги [овраги], взмути реки и озеры; иссуши потоки и болота. А поганого Кобяка из луку моря, от железных великих полков половецких, яко вихр, выторже [исторг, вырвал]: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святославли».
Массовое истребление врагов без различия пола и возраста не только не являлось чем-то необыкновенным и неслыханным в Древней Руси, но, напротив, было чрезвычайно характерно для «русского» обычая ведения войны. «Высадившись в стране какого-нибудь народа, — пишет Ибн Русте, — они [русы] не уходят, пока не истребят своих противников, не изнасилуют их жен и не обратят оставшихся в рабство». Зарубежные источники и наши летописи пестрят подобными сообщениями. Патриарх Фотий, вспоминая набег русов на Константинополь в 860 г., говорит: «Он [народ «рос»] разоряет и губит все: нивы, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечом, никого не милуя, ничего не щадя...» «Им [русам] было чуждо какое-либо чувство пощады к самым близким», — ужасается автор «Записки греческого топарха», ставший свидетелем усмирения русами подвластного населения Северного Причерноморья в конце X в., когда «они [русы] постановили не прекращать убийств» и опустошать земли непокорных народов даже «во зло и ущерб себе». Можно вспомнить также о расправе русов над жителями Бердаа.
А вот достопамятный приказ былинного Волха Всеславьевича своей дружине, как будто списанный с этих исторических сообщений:
Гой еси вы, дружина хоробрая! Ходите по царству Индейскому, Рубите старого, малого, Не оставьте в царстве на семена, Оставьте только мы по выбору Не много не мало — семь тысячей Душечки красны девицы!
Так зачем же ходить далеко, выискивая заморские влияния на самобытное произведение нашего фольклора? Закон русский и самая русская жизнь X в. — вот подлинные источники сказания о мести Ольги, а вовсе не германский эпос.