Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава

 Но существовала также причина иного порядка. Киевские «внуци Всеславли», ведущие свое происхождение «от рода русского», то есть от владетельных князей поморских русов, изначально противопоставляли себя культурно-этнически, и даже самим своим титулом «великий князь русский», не только остальному населению Русской земли, в массе своей восточнославянскому, которое, по их понятиям, «живяху звериньским образом, живуще скотски», но и киевским «полянам». Со временем, к середине X в., они сделались для «кыян» своими, «природными» князьями, но сохранили чувство расового превосходства над своими подданными [421] .

421

Это чувство не угасало в Игоревичах/«Рюриковичах» никогда. В конце XVI в. англичанин Д. Флетчер записал характерную историю о предпоследнем представителе «рода русского» на московском престоле — Иване IV. Однажды грозный царь сделал заказ некоему английскому ювелиру и, передавая ему слиток золота, велел хорошенько следить за его весом. «Русские мои все воры», — посетовал при этом он. Золотых дел мастер в ответ улыбнулся. Царь спросил, чему он смеется. «Ваше величество изволили сказать, что русские все воры, а между тем забыли, что сам русский», — сказал ювелир. Будучи человеком проницательного ума, Иван Васильевич заметил: «Я так и думал, но ты ошибся: я не русский, предки мои германцы». Здесь следует внести ясность в терминологию: «русские» в XVI в. уже означали восточных славян, а вместо «германцы», как у Флетчера, царь конечно же сказал — «немцы». Грозный безоговорочно верил в свое «немецкое» происхождение — от Пруса, мифического брата Октавиана Августа, якобы получившего при разделе Римской империи в удел Пруссию. В сознании людей Московской Руси «немцы», то есть германское и германизированное славянское население южнобалтийского Поморья, заступили место летописной «варяжской руси» — жителей о. Рюген и ободритов/ререгов, к тому времени уже исчезнувших как народ. Историческая память в данном случае подвела Грозного; память генетическая, сохранившая в 25-м поколении «Рюриковичей» острое чувство этнической отчужденности руси от восточных славян, — нет.

Пришельцы чужой крови, потомки завоевателей, все больше вовлекавшиеся в неизбежный процесс ассимиляции с местным населением, князья «от рода русского» в первой половине X в. продолжали жить в одиноко стоящем каменном замке, оберегаемом их племенными богами. Здесь прошлое все еще брало верх над настоящим и отрицало неотвратимое будущее — полное культурно-языковое слияние с восточнославянским этносом.

Власть

 Этническое и территориальное обособление князя от «людей земли Русской» не имело ничего общего с «отчужденностью» публичной власти от народа. Политические отношения князя с «кыянами» осуществлялись в тех же самых формах, которые были присущи славянам на родоплеменной стадии развития. Властная структура Киевского княжества включала в себя князя (княжеский род), городское вече и городских старейшин. Все члены этой властной триады чувствовали необходимость друг в друге и находились между собой в тесном сотрудничестве.

Несмотря на то что князь «сидел» на киевском столе, Киев отнюдь не был «княжеским» городом. «Кыяне» подчинялись не княжеской администрации, а органам городского самоуправления. Политическая самостоятельность Киева простиралась даже в область межгосударственных отношений. Городские представители («гости») участвовали в заключении договора с Византией и выступали поручителями его соблюдения, наряду с послами князя [422] .

Киеву принадлежала чрезвычайно важная роль в военной организации Русской земли. В случае надобности горожане выставляли в поле земское ополчение — тысячу, или полк, укомплектованный воями, городскими и сельскими ратниками из неслужилого (не находившегося на службе у князя) населения, людия. Ополченцы сражались пешими, обыкновенным их вооружением были копья, дротики, луки, широколезвийные ножи, щиты; знатные люди опоясывались мечами. Предводительствовал полком тысяцкий, имевший под началом городскую аристократию — сотских, десятских и нарочитых мужей или, как их еще называли, лучших людей. То были потомки родоплеменной знати, старейшины, или старцы градские (людские), которые в мирное время образовывали нечто вроде городской думы, ведавшей всеми делами в Киеве и распоряжавшейся городской казной. Участвуя в военных предприятиях князя, «кыяне» получали львиную долю захваченной добычи. Так, после усмирения «древлян» Ольга передала Киеву две трети «деревской» дани.

422

Исследователи давно обратили внимание на «гостя» по имени Борич (или Бирич) в договоре 944 г. Возможно, это тот самый человек, по имени которого получил свое название Боричев взвоз. Если это так, то все «гости», представители Русской земли (помимо Борича, перечислено еще 25 имен), были жителями Киева, поскольку на Бориче купеческий именной перечень заканчивается.

Древнерусские источники не позволяют составить сколько-нибудь цельного представления об общественном статусе старцев градских. По счастью, в нашем распоряжении есть довольно подробные описания общественной организации поморских славян, принадлежащие перу германских миссионеров XII в. И поскольку славянская часть киевских «полян», согласно данным летописи, происходила из «ляхов», то есть с соседней территории, мы можем использовать сведения германских памятников о поморской знати в качестве методически оправданной и исторически точной аналогии с положением старцев градских в Русской/Киевской земле, тем более что уровень развития общественных институтов в обеих странах был примерно одинаков.

Знатные роды поморских славян пользовались у простого народа особенным уважением и почтением. Благодаря этому обстоятельству влияние знатных людей имело вполне самостоятельный источник, независимый ни от князя, ни от веча. Родовая аристократия не состояла на службе у князя и не входила в его дружину. Князь не имел над ней прямой власти, не мог приказывать ей. В тех случаях, когда ему необходимо было заручиться содействием городских старшин, он слал им свои предложения, с поклоном от своего имени, а те, обсудив, принимали их к сведению или отвергали. Точно так же из нашей летописи известно, что в 1147 г. великий князь Изяслав Мстиславич отправил послов в Киев к «брату своему Володимеру... и к Лазарю тысячьскому».

Не принадлежа к княжеской администрации и служилым людям, городские старшины не были, однако же, и выборными людьми. Их ведущая роль в управлении городом определялась не решением веча, а исключительно обычаем, предписывавшим чтить благородное происхождение.

Каждый знатный род имел своего главу. Между этими старейшинами обыкновенно выделялся один, славившийся наибольшей древностью рода, богатством, личными достоинствами. Как правило, такой человек пользовался в городе почти неограниченным влиянием. В этом отношении любопытен пример Щетина, который слыл в Поморье «матерью городов», подобно древнерусскому Киеву. В Житии святого Отгона Бамбергского (начало XII в.) сообщается, что «некто Домослав, первенствовавший между жителями Щетина качествами тела и души и множеством богатства, а равно знатностью рода, пользовался от всех такою честью и таким уважением, что и сам князь поморский Вратислав без его совета и согласия ничего не делал, и от его слова зависели как общественные, так и частные дела. Ибо Щетин, сей отличный город, который, заключая в своей окружности три холма, первенствует между всеми городами Поморья, был наполнен его родственниками, рабами и друзьями. А также в других окрестных странах было у него такое множество родни, что не легко бы стало кому-либо ему противиться...».

Выдающееся положение глав родов было подчеркнуто наличием у них дружины (в XII в. до трех десятков воинов) и их участием в богослужении наравне со жрецами. В том же Щетине, в главном языческом храме, хранились золотые и серебряные кубки и сосуды, из которых по праздникам «делали гадательные возлияния, ели и пили знатные и могущественные люди страны». Здесь же, на священной храмовой земле, городские старейшины держали совет. Для этой цели были выстроены три кутаны. Внутри них находились скамьи и столы, «потому что здесь бывали их [знатных щетинцев] совещания и собрания, и сюда они приходили, пить ли, или серьезно толковать о своих делах, в положенные дни и часы».

Но если предварительное обсуждение дела было прерогативой знати, то окончательное решение по нему выносило вече. Вече было архаическим институтом, существовавшим у славян с незапамятных времен. Известный фрагмент Лаврентьевской летописи свидетельствует, что веча на Руси искони были обычным делом: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти [волостные, «старшие» города], якож на думу, на веча сходятся...» (летописец Переславско-Суздальский дает чтение: «...вся власти на думу на веча сходятся»).

В X в. древнерусское вече находилось накануне политического и социального перерождения. В Русской земле начался процесс становления крупных городских центров, перехода от общинных городищ к городам в собственном смысле слова. Неуклонное ослабление родоплеменных связей приводило к тому, что «поляне» все больше ощущали себя «кыянами» — обывателями Киевской земли, а не соплеменниками, спаянными кровнородственными узами (племенной этноним «поляне» исчезает из летописи после похода 944 г. на Царьград, отныне и навсегда уступив место земскому термину «кыяне»). Веча из племенных собраний превращались в собрания земские, выступавшие от имени «всех людей земли Русской». Земское вече, однако же, не было полной противоположностью вечу племенному, между ними сохранялись многие родственные черты. Одной из таких черт было чувство социально-политической солидарности, пришедшее на смену чувству племенного единства. Рядовые «кыяне», еще не разделенные с городскими властями четкими сословно-имущественными перегородками, видели в старцах градских выразителей своей воли и своих интересов. Поэтому киевское вече в X в. не «шумело» против них, «глаголюще» им свои требования, а «молчало», пребывая с ними в полном согласии, — чем и вызвано отсутствие в летописи прямых упоминаний деятельности веча в X в.

Порядок проведения веча в X в., вероятно, мало чем отличался от того, который известен по поздним источникам. В летописной статье под 1147 г. рассказано о приеме киевлянами послов великого князя Изяслава Мстиславича. Тогда по зову князя, тысяцкого и митрополита возле церкви Святой Софии собралось «множество народа», «от мала до велика». Князь Владимир Мстиславич во вступительной речи пояснил суть дела и представил властям и народу послов брата. Послы приветствовали князя, митрополита, тысяцкого и «киян», после чего вече согласилось выслушать их: «Молвита, с чим князь прислал».

В языческом славянском Поморье XI—XII вв. народные сходки происходили схожим образом (но, конечно, без участия христианских иерархов). Вече собиралось в торговые дни на рыночной площади, посередине которой стоял высокий деревянный помост со ступенями, сужавшийся кверху. С него городские старшины и глашатаи говорили перед народом. Торг и вечевые собрания бывали два раза в неделю: один из дней совпадал с христианским воскресеньем (по сведениям Ибн Русте, в карпатском «Джарвабе» — столице «светлого князя» — торговали три дня в месяц; в эти дни, по всей видимости, проходили и вечевые собрания). Город тогда наполнялся людьми из окрестных деревень. Сельские общины, как говорилось выше, были представлены на вече главами патриархальных семей, ходивших туда «для пользы братии». Кончив торг, они оставались на площади, толкуя о чем придется. Важные дела предварительно обсуждались в совете городских старшин, без чего народная сходка считалась мятежом. Но решения старцев и знати не были обязательными для веча, хотя в подавляющем большинстве случаев вече одобряло приговор совещательного собрания.