Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава
Шрифт:
Третьим по значению материалом была кость. Наилучшим ее образцом были лосиные и оленьи рога, добывать которые в нужном количестве посредством охоты было довольно затруднительно, поэтому косторезы дожидались сезона, когда животные сбрасывали их. В городах косторезное искусство достигло больших успехов, в то время как в деревне техника выделки костяных изделий носила примитивный характер, так как основным рабочим орудием сельских резчиков по кости служил простой железный нож.
Распространенными видами ремесленной деятельности были также прядение, ткачество и кожевенное производство. Климатические условия благоприятствовали развитию скорняжного дела — пошивке шуб из овчины и звериных шкур.
Профессиональных ремесленников было немного, и большая часть из них сосредотачивалась на селе, а не в городищах. В основном они, по-видимому, работали на заказ, хотя какая-то часть продукции, несомненно, изготовлялась на продажу. Район сбыта ремесленных изделий был невелик и не превышал 30 км [520] .
Глава 6
ОБЫЧНОЕ ПРАВО У РУСОВ
520
См.:
Закон русский
По сохраненному летописью известию, князь Владимир Святославич пытался ввести на Руси некоторые нормы византийского уголовного законодательства, ужесточавшие наказание за «разбои». Но, потерпев в этом деле неудачу, он вернулся к прежним обычаям — стал жить «по устроению отню и дедню». Под этим древним, дохристианским «устроением» Русской земли летописец разумеет свод правовых установлений, носивший название закона русского.
Очевидно, что закон русский пришел в Среднее Поднепровье вместе с балтийскими и карпатскими русами. Поэтому его нельзя причислить к восточнославянским юридическим памятникам [521] . Договоры с греками 911 и 944 гг. содержат прямую ссылку на закон русский, свидетельствуя о его признании в сфере международного права и применении на иностранной (византийской) территории. К сожалению, действие его в пределах Руси X в. может быть обрисовано весьма приблизительно, так как мы не знаем, что представлял собой этот законодательный свод в своем первозданном виде. Значительная часть его положений после христианизации страны была отброшена и забыта, а что-то вошло в состав Русской Правды, но уже сообразуясь с реалиями XI—XII вв.
521
Своеобразие закона русского было замечено еще В.О. Ключевским, который писал: «Русь, торговавшая с Византией, была у себя дома господствующим классом, который обособлялся от туземного славянства сначала иноплеменным происхождением, а потом, ославянившись, сословными привилегиями. Древнейшие русские письменные памятники воспроизводят преимущественно право этой привилегированной Руси и только отчасти, по соприкосновению, туземный, народный правовой обычай, которого нельзя смешивать с этим правом... Итак, в законе русском, насколько он служил источником для Русской Правды, надобно видеть не первобытный юридический обычай восточных славян, а право городовой Руси, сложившееся из довольно разнообразных элементов в IX—XI вв.» (Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. Т. I. С. 170, 228—229). Здесь все верно, за исключением слова «городовой»: историк поторопился представить русь X в. городским сословием. Но источники того времени вкладывают в слово русь если и не исключительно, то, во всяком случае, преимущественно этнографический смысл. В договорах 911 и 944 гг. русин противополагается греку, а в Русской Правде — словенину. Летопись помнит, что поляне/русь как племя выделялись среди других восточнославянских племен своим «обычаем» и «законом отец своих». Наконец, примем во внимание, что во второй половине XI в. Ярославичи распространили сферу действия Русской Правды на восточнославянские земли, лежавшие за пределами Русской земли в старинном (узком) значении этого термина.
Науке, по-видимому, никогда не удастся выделить в законе русском собственно «русский» и «славянский» элементы ввиду чрезвычайной скудости данных на этот счет. Но их принципиальное соотношение видится мне таким. Прежде всего оговорюсь, что какого-то особого восточнославянского права вообще никогда не существовало. Славянские племена, заселившие Восточно-Европейскую равнину, принесли сюда правовые обычаи, выработанные в период всеславянского единства и потому более или менее общие для всех славянских народов. Два-три столетия обособленной жизни, при сохранении почти неизменными социально-экономических устоев и связанных с ними правовых представлений, могли способствовать лишь возникновению несущественных вариаций.
Закон русский также не был каким-то местным явлением. Судя по договорам 911 и 944 гг., его верховенство признавали карпатские русины вещего Олега, «русь» князя Игоря и «русская» вольница Таврики — достаточное свидетельство того, что закон русский был правовой основой всего исторического общества русов, вернее, всех русских общин, существовавших на огромном пространстве от южного побережья Балтики до Черного моря. Многовековое совместное проживание со славянами Балтийского Поморья и Центральной Европы сопровождалось культурно-языковой ассимиляцией русов — в том числе и усвоением последними славянских правовых понятий и представлений. Вместе с тем общественное устройство русов заметно отличалось от славянского, а их образ жизни совсем уж мало походил на быт населения европейских «Славиний», в массе своей сельского, этнически однородного и, как правило, чуждого непрестанному поиску легкой добычи (использование военного дела в качестве постоянного промысла отличало только славян, живущих на морских побережьях: в вендском Поморье, на Адриатике, в Северном Причерноморье). Вследствие этого закон русский не мог механически воспроизводить древний славянский обычай, и прежде всего потому, что многие «положения этого закона... изначально были предназначены для регламентации отношений между русью („русином") и „словенином", т. е. коренным населением той территории, которую „русь" контролировала изначально» [522] .
522
Никитин A.Л. Основания русской истории. С. 319.
Самый дух закона русского с очевидностью свидетельствует, что он принадлежит той эпохе, когда русы уже прочно заняли главенствующее положение среди славянского населения, но еще не были окончательно поглощены славянским этносом. Примером тому служит статья 1 краткой редакции Русской Правды, принадлежащая к древнейшему слою ее правовых постановлений: «Если убьет муж мужа, то мстит брат за брата, либо отец, либо сын, либо племянники; коль скоро никто не будет мстить, то взять за убитого 40 гривен, если он окажется русином, или гридином, или купцом, или ябетником, или мечником; но если будет изгой или Словенин, то положить за него 40 гривен».
Словенин, заодно с изгоем, очутился здесь в той категории «мужей», убийство которых не возмещается кровью убийцы: последний платит штраф, и делу конец [523] . Но если относительно изгоя — человека, лишенного поддержки родичей, — такое условие выглядит вполне понятным, то для словенина оно, несомненно, является дискриминационным. Славянам было попросту отказано в аристократическом
праве кровной мести. Этнополитическое господство руси над славянами закон русский закреплял в виде социально-юридического неравноправия этих двух этносов. Его нормы были выработаны не славянами, а «славянами славян», как, по словам одного арабского писателя, прозывались русы/варяги Балтийского Поморья. Главный субъект закона русского — русин, опоясанный мечом и владеющий челядью (в основном «заграничными» славянами, по свидетельству других источников); к его чести и имуществу закон относится с самым щепетильным вниманием. Поэтому искомое соотношение «русского» и «славянского» может быть выражено следующими словами: закон русский — это право победителей, распространенное на побежденных.523
Верное понимание этой статьи напрямую зависит от правильной расстановки в ней знаков препинания. В предложенной мною редакции статья делится на три части: «1) Убьеть муж мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови;
2) аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову, аще ли [если это] будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник;
3) аще изгои будеть, любо Словении, то 40 гривен положите за нь [него]». Но многие исследователи читают ее по-другому: «1) Убьеть муж мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; 2) аще ли будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгои будеть, любо Словенин, то 40 гривен положите за нь». Расхождение, таким образом, заключается в том, что: 1) статья делится не на три, а на две части; 2) требование «40 гривен за голову» связывается с «мужем», а не с «русином» и следующими за ним социальными категориями лиц; 3) изгой и Словенин причисляются к этому ряду лиц, убийство которых возмещается одним денежным штрафом, без кровомщенья. Но ведь тогда все они противопоставляются означенному убитому «мужу», который немедленно превращается в этносоциальную загадку: в самом деле, он не должен быть ни русином, ни славянином, ни дружинником, ни купцом, ни княжим слугой (ябетником и мечником), ни изгоем. О ком же в таком случае идет речь? Остается только предположить, что под «мужем» скрывается финский крестьянин. Трехчастное деление статьи позволяет избежать этого абсурда.
При этом важно помнить, что под юрисдикцией закона русского поначалу находились только славяне Среднего Поднепровья, Русской земли в узком географическом понятии; прочие славянские племена «внешней Росии» князя Игоря жили «кождо своим обычаем», судясь и рядясь согласно своему племенному законодательству. Однако ежегодные поездки киевского князя в полюдье, сопровождавшиеся «уставлением правды», то есть княжеским судом, приводили к постепенному сращению закона русского со славянским правом — процессу, получившему завершение в статьях Русской Правды.
Вероятно, в разных местах Европы закон русский частично впитал правовые обычаи и других народов. Например, арабский писатель аль-Марвази (конец X — начало XII в.) пишет, что в случае смерти хозяина имущество в семьях русов переходило в руки дочери. Его сообщение касается черноморско-азовских русов, и вряд ли можно оспаривать связь этого обычая с какими-то отголосками права наследования у «женоуправлямых» сарматов, основного населения здешних мест в III—V вв. У славян вдова или дочь (незамужняя) получали только часть имущества умершего главы семьи. Влияние византийского законодательства просматривается, в частности, в различии взысканий с «имовитых» и «неимовитых» преступников, как того требует Эклога [524] . С другой стороны, и закон русский воздействовал на соседние народы, в частности на печенегов, которые даже использовали русско-славянский термин «закон» (печенеги приносят клятвы «по своим „заканам"», — пишет Константин Багрянородный).
524
См.: Эклога. Византийский законодательный свод VIII в. М., 1965. С. 69.
В середине X в. закон русский представлял собой архаическое право доклассового общества, только-только начинавшего обретать цивилизованные формы общежития. Всматриваясь в его содержание [525] , мы видим малоразвитое, несложное общество, потрясаемое теми бесхитростными и, так сказать, «естественными» преступлениями, которые с неизбежностью должны возникать при первом, простейшем сближении людей между собой в первобытном коллективе. Жизнь и здоровье любого человека находятся здесь под постоянной угрозой, стихия личного произвола не обуздывается никакой верховной властью, а обязанность исполнения наказания зачастую возложена на самого потерпевшего или является его неотъемлемым правом.
525
Основными источниками для изучения закона русского служат известия иностранных (главным образом арабских) писателей, договоры руси с греками и ст. 1—18 краткой редакции Русской Правды (см.: Свердлов М.Б. От Закона Русского к Русской Правде. М., 1988. С. 4 и след.).
По сути, закон русский был обычаем, который, подобно другим обычаям, существовал и передавался от поколения к поколению в устной форме [526] . Собственно правовой нормой он может считаться с известным допущением, ибо закон русский как явление права сводился к обширному и беспорядочному перечню судебных обычаев и решений, которые касались различных бытовых положений, подпадавших преимущественно под уголовную и частью под гражданскую ответственность. Правонарушение нередко преподается в повествовательном ключе, как драматическое действие, которое каждый участник судебной тяжбы легко может проследить мысленным взором: «Или холоп ударит свободна мужа, а бежит в хором, а господин начнет не дати его...» (статья 17 краткой редакции Русской Правды). Причем каждый случай предельно конкретен, какое-либо обобщение или классификация правонарушений напрочь отсутствует. Законодателей того времени занимает не убийство вообще, а убийство того или иного человека, не татьба как таковая, а кража какого-то конкретного предмета и т. д. Эти Ликурги и Солоны не умеют мыслить юридическими понятиями, они способны лишь каталогизировать и пополнять свой законодательный каталог, скрупулезно отмечая каждый новый случай воровства, убийства, как бы мало он ни отличался от тех, которые уже были указаны, чтобы тут же определить ему соразмерное наказание. Новшество здесь всегда количественное.
526
Безглагольная конструкция некоторых фраз Русской Правды (напр., ст. 8 краткой редакции: «а в усе 12 гривне, а в бороде 12 гривне») характерна именно для устной речи (см.: Ларин Б.Л. Лекции по истории русского литературного языка (X — середина XVIII в.). М., 1975. С. 93).