Русская жизнь. Эмиграция (июль 2007)

Остановились у Веры и начали искать съемную квартиру в центре. В результате поселились на Пятьдесят пятой улице, между Пятой и Шестой авеню. Заняли целый этаж. Наша квартира стоила тогда сто восемьдесят пять долларов! У нас с мамой были собственные комнаты, а между ними - ванная и кухня. Очень удобно. Я прожила там семнадцать лет. Наверху была мастерская, в холле я сняла место у окна на улицу. Мы дружили с архитектором, который спроектировал здешний Kraft Museum. Он мне построил маленькую лавочку, четыре фута на одиннадцать, как сигарная коробка. Там у меня был магазинчик. Вечером я выставляла слайды на подоконник.

Моя первая выставка состоялась в маленькой, очень эксклюзивной ювелирной конторе на Сорок девятой улице, на одиннадцатом этаже. Они мне дали отличных клиентов и отличные камни для работы. Я храбрый человек: сразу пошла в ювелирный музей и попросила познакомить меня с кем-нибудь, кто связан с Kraft. У меня там появились друзья. С 1964-го по 1970-й преподавала в Музее современного искусства. Семь лет, пока они не закрыли свои школы. Ювелирное дело под моими руками превратилось в ваяние. Русских друзей было очень мало. В 1972 году я еще была католичкой, и в русскую церковь мы ходили, только когда мама хотела послушать музыку.

В конце 1960-х - начале 70-х в Нью-Йорке был очень высокий уровень преступности. Вы подходили к своей двери, вас вталкивали внутрь и насиловали. Когда мы снимали нашу квартиру, под нами жил владелец дома. Потом он уехал, а квартиру сдал наполовину под бизнес, наполовину кому-то из своих сотрудников. Фирма была испанская. Так вот, мы с мамой оказались единственными женщинами во всем здании - все остальное пространство занимал бизнес. Нам раза три за две недели приходилось вызывать полицию, потому что окно кухни выходило на крышу: вдруг туда кто-то заберется! Всюду у меня были кнопки сигнализации - и в квартире, и в лавке. Два раза у меня крали драгоценности. И мама сказала: «Я устала за тебя волноваться». В 1972 году мы решили переехать в Швейцарию. Мне очень не хотелось, но я подумала, что это хороший способ доказать себе и всем окружающим, что я могу работать где угодно.

Мы приехали и сразу попали на праздник: американское общество устраивало бал. Я пошла одна, потому что знакомых у меня еще не было. Какая-то английская семья пригласила меня подсесть к ним. Мама мне связала к балу длинное платье. И я надела подвесную брошь. Во время обеда ко мне подлетает сильно возбужденная женщина и говорит: «Кто сделал вашу ювелирную вещь?»- «Я».
– «Как вы?» - «Я ювелир». Она тут же назначила мне встречу. Оказывается, она только что получила пиар-заказ у большой швейцарской ювелирной фирмы. Мне устроили там выставку. Владельцем был американский еврей. Жулик. Я им сказала, что мне не важно, за сколько они продадут мои вещи. Я называю свою цену и все. На второй же день они приходят страшно довольные. «Мы продали ваше ожерелье».
– «Отлично». Маленькая заминка, они говорят: «Есть небольшая проблема».
– «Какая?» - «Мы вынуждены были дать скидку в тысячу долларов».
– «Это, - говорю, - ваше дело, а не мое».
– «Как это наше?» - «Так. Я сказала: называю свою цену и все».
– «Ну, больше на вашу выставку никто из нашего магазина не придет». Они потеряли, и я потеряла. Сидела там, как в могиле.

Мама умерла в 1975-м, восьмидесяти трех лет. У нее была опухоль. Десять месяцев я за ней ухаживала, в больницу не сдавала. Мы жили в Женеве. Отвратительный город. Красивый, милый, тихий, но такой скучный! Это город депрессивных, одиноких женщин. И все-таки я прожила там двенадцать лет. Мне надо было доказать и себе, и всем другим, что я могу существовать самостоятельно. Я восемь лет брала уроки икебаны. Когда намечалась выставка в музее керамики (там дивный музей), его директриса мне предложила: «Я вам дам персональную витрину, и вы сделаете выставку своих вещей, а рядом - икебану». Получился просто золотой остров моих вещей в море цветов - там было больше сотни букетов. Во время этой выставки подходит молодая женщина и говорит: «Я куратор Музея эмали и часов в Женеве, и мы собираемся сделать выставку современного ювелирного искусства. Приходите к нам, посмотрите наш музей. Если вам понравится, можете готовить выставку».

Это была моя первая выставка в том музее. Весь первый этаж был мой: сто тридцать пять вещей. Там стоял специальный стол, за которым я часа по два в день работала. Та самая выставка, что потом поехала в Вашингтон, в Smithsonian. Это был большой сдвиг. Я в Женеве жить без мамы не хотела.

Есть выражение «While I’m kicking, I want to kick in New York (Если уж лягаться, то в Нью-Йорке.
– Ред.)». Вот я и поехала туда кикаться. Мне повезло. Я уже построила один дом в Сан-Франциско. Мне пришлось его продать, потому что в Женеве нельзя было снять квартиру. Только купить, и то с трудом. Я нашла маленькую квартирку, но ее нужно было сразу хватать. Я позвонила Юлию и попросила выставить мой дом на продажу. Взяла у него взаймы двадцать пять тысяч долларов и купила эту квартиру, а когда дом продался, вернула Юлию деньги. За годы, что я провела в Женеве, квартира подорожала втрое. Я думала оставить ее, чтобы изредка наезжать туда, но, приехав в Нью-Йорк, поняла, что без кредитной карты мне не обойтись, поэтому продала ту квартиру и купила эту. Было трудно, потому что меня за двенадцать лет все забыли. Я искала, где бы выставить вещи, а меня никто не узнавал. А когда вы стоите на такой высокой ступени, объяснять, кто вы и что вы, очень неприятно. Я так и не оправилась. Успех был, но уже не такой.

Я начала петь. Нашла преподавателя. Приятели мне посоветовали Реймонда Бигелоу. Я серьезно занималась пятнадцать лет. Раньше я пела цыганские романсы низким грудным голосом. Горловой голос - это для меня сложнее.

– Как складывались ваши отношения с Юлием?

–  Мы были как брат и сестра. У него постоянного места жительства не было. Одно время он жил в Голливуде, потом в Нью-Йорке, потом долго в Швейцарии, в Париже. Я два раза гостила у него в Швейцарии. Умер он здесь. Был женат четыре раза. Первая жена, Вирджиния Гилмор, самая приятная. Американка. Мы с ней всегда оставались друзьями. Вторая жена, Дорис, жила до этого в Чили. Она была еврейка, но скрывала это. Очень не любила нас с мамой. У нее дочка Виктория. Мы с ней не видимся, потому что я находилась в их доме, когда Юлий умирал, помогала им, и встречи со мной слишком ей об этом напоминают. У Юлия еще есть дочь от любовницы-австралийки.

У меня одиннадцать лет назад был рак, ампутировали грудь. Сказали еще, что у меня шансов нет, но, как видите, одиннадцать лет прошло. Я переменила образ жизни. Вы знаете, после этого я поняла, что значит жить. И моя жизнь наконец-то стала полноценной.

Мария Васильевна Розанова Из коммунального быта

Эмигрантский опыт, яркий, но бесполезный

Когда я сегодня вспоминаю наши первые дни во Франции, мне становится мучительно стыдно. Представьте себе: приехали два культурных на первый взгляд, интеллигентных и уже далеко не молодых человека в Париж. До того они вообще никуда не выезжали из СССР, даже страны народной демократии казались им вечным раем. Один из них отсидел шесть лет в лагерях, а до этого много лет провел в постоянном страхе. Жили они в Москве в коммунальных квартирах, иногда совершенно невозможных, с алкоголиками, хулиганами и активистами-общественниками. И вот вам, пожалуйста, сплошной, непроходимый и прекрасный Булонский лес. Монмартр с Пляс-Пигалем, Марэ и прочие арондисманы. И что же? Вот в буквальном смысле ничего. Приехав, мы с Синявским ничего этого просто не заметили.

Каждый день мы думали о наших коммуналках и их обитателях. Ну, ясное дело, в широком, почти философском смысле. Например, я, простите, постоянно прокручивала в голове длинный сюжет своих взаимоотношений с КГБ. Мне все казалось, что я их не так сильно приложила лицом о твердую поверхность, как они того заслуживали. Я вспоминала, как их обманывала, как их подставляла, как устраивала им скандалы и плела интриги. И мучилась: вот эту каверзу надо было так повернуть, чтоб им было еще солонее, а на этого надо было еще громче крикнуть. Вот такие мысли меня занимали. А больше я ни о чем думать не могла.

Но, надо сказать, французы нас замечательно приняли. Это было, конечно, время совершенно особенное, такого больше не будет. У нас в день бывало по две пресс-конференции, многие европейские обыватели живо интересовались ужасами советской действительности. Синявский начал работать в Сорбонне, и к нему на лекции набивалось так много людей, как будто бы он там исполнял теноровые партии. Теперь, когда я постоянно слышу в России, что обитатели свободного Запада могут думать только о деньгах, меня это от души веселит. Ну хорошо, вероятно, какие-то там фонды, неправительственные организации, опекавшие эмигрантов, или журналисты, описывавшие все наши злоключения, работали за деньги. Но сотни людей, которые толкались на лекциях Синявского и наперебой приглашали нас в гости, уж точно ничего с этого не имели. Так что пресловутый западный практицизм - это какой-то самоутешительный русский миф. Но французы, понятное дело, могут и раздражать. Они, скажем, часами обсуждают, чем отличается вино урожая 1964 года от вина урожая 1967-го. И это не какие-нибудь эстетствующие снобы, это совершенно заурядные граждане. В семидесятые годы мы это все понимали однозначно - как признак гнилой буржуазности. Теперь я думаю иначе. У нас в России ни о чем подобном не говорили просто потому, что говорить было не о чем, не было таких вин и все тут.

И мне даже кажется сейчас, что надо нам было более внимательно прислушиваться к тем винным дискуссиям, в них ведь, несомненно, было больше толку, чем в нескончаемых склоках эмигрантов. Вот это тоже было открытием. Теперь-то все знают, что русская эмиграция нашей, так сказать, волны была похожа на коммунальную кухню. Но это сколько лет прошло! А мы, перемещаясь из Союза, ведь ни о чем подобном даже не подозревали. И то, что сегодня можно прочитать в любых мемуарах, мы ведь постигали на собственной шкуре. И это незабываемо. В общем, опыт оказался небесполезным. Уж в чем его особенная польза, сформулировать трудно, но какая-то польза есть.