Русская жизнь. Корпорации (февраль 2009)

И вторая милицейская тревога, преимущественно для мегаполисов, - гастарбайтерская преступность. Жареный петух клюнул известно куда, и у московской власти будто бы раскрылись глаза. 30 процентов всех преступлений в прошлом году совершили иностранцы (98 процентов из них - жители ближнего зарубежья), и показатели неизбежно будут ухудшаться, сказал глава столичного ГУВД - и обратился в Мосгордуму с просьбой ужесточить наказание за совершенное преступление для мигрантов. А замминистра МВД Аркадий Еделев чеканно сформулировал: «Возрастание безработицы на 1 % увеличивает преступность на 5 процентов».

Депутаты Московской городской думы предлагают новую уголовную ответственность - пока не для мигрантов, но для пособников незаконной миграции - и сажать их, криминальных работодателей, аж на шесть лет. Вообще 2008 год, в особенности вторая его половина, прошел в припадке небывалой бдительности и законолюбия: количество «мероприятий по выявлению незаконных иммигрантов», проще говоря, облав, выросло почти на 40 %; за 9 месяцев 2008 года выявлены без малого два миллиона административных правонарушений. Это что - позднее прозрение? Нет, конечно, - и специфическую преступность, и инфекционную опасность (14 процентов гастарбайтеров - носители ВИЧ-инфекции, туберкулеза и сифилиса) власти увидели ровно тогда, когда приказал экономический момент.

А уж как любили-то еще полгода назад, как манили, какой был красивый роман.

Евгения Долгинова

Лирика 5 февраля, четверг

В четверг к половине десятого я отправился на день рождения Антона в ресторан ХЛАМ (художники - литераторы - артисты - музыканты), где за остаток вечера перебывало человек шестьсот. Помимо тех, о ком гласит название, там были журналисты, продюсеры, модельеры, телезвезды, жены миллиардеров, трансвеститы, послы - все, как в европах: шумно, ярко, бессмысленно, мило. Но при чем здесь я? Я уж лет десять как не хожу в такие собрания, зачем же сейчас явился? У меня нет ни желания, ни интереса, ни надобности бывать на публике, нет, наконец, полагающейся случаю одежды. Рубашка навыпуск, чтобы скрыть живот, это совсем не тот наряд, в котором блистают в свете. Что мне делать в этой куче селебритиз? Можно, конечно, пробраться в угол и с великолепным презрением наблюдать за окружающими, но роль усталого скептика в модной тусовке вообще-то чрезвычайно глупа. Общество трезвости это какая-то чепуха, говорил Толстой. Если общество, надо пить, если трезвость, зачем собираться? Так и здесь. Если презираешь свет, сиди дома, если пришел, то изволь соответствовать, будь добр расслабляться. Но расслабляться нет никаких сил. И к чему я тут?
– чушь какая-то.

6 февраля, пятница

В пятницу - кончен пир, умолкли хоры - я с чувством исполненного долга предавался безделию и собирался писать письмо Т., но текст не шел. Меня занимала одна и та же неотвязная мысль: я должен кого-то поздравить с днем рождения. Кого? Антон вчера был поздравлен, это-то я твердо помнил. В феврале родилась еще Вера Т-ая, но она мне уже звонила, приглашала на свой полтинник 15-го, значит, ее поздравлять рано. А сейчас кто? Несчастный склеротик, я мучительно забываю все на свете. Кого поздравлять? Каждый час этот дурацкий вопрос приходил мне в голову. В какой-то момент я решил с собою тихо поговорить: нет такого человека, которого мне надо поздравлять, нет этого императива. Чтобы не забыть, запишем всех на бумажке. Ар.
– мартовский, Т.
– майская, Д.
– июньская, Никола - тоже, М.
– через день после него, мачеха моя - сентябрьская, отец родился в ноябре, Ан.
– тем же месяцем, предыдущим числом. Остальные спокойно обойдутся без моего поздравления. О-бой-дут-ся. Я свободен и могу думать про реализм, о котором вызвался сочинять письмо Т. Но реализм ретировался, голова была полна одним: необходимостью кого-то поздравить. Тьфу.

В конце концов, вспомнилась моя давняя приятельница Е-ова, похожая на лань, с лицом Одри Хэпберн, в белых носочках и замшевых туфельках, в плиссированной юбке колоколом, с широким поясом, туго схватывающим ее самую узкую в мире талию. Е-ова-лань со своим колоколом встала передо мной как живая. Зачем? Она, действительно, родилась в начале февраля, в один день с бабушкой, это я помню, потому что каждый год, ерзая, высиживал положенные часы в кругу семьи, чтобы потом лететь к Е-овой. Но зачем мне сейчас ей звонить? И кому звонить, главное? Е-ова была сильно меня старше. По моим подсчетам лани должно быть 63 года. Жива ли она? И жива ли ее талия? Вряд ли. Очень мутный день пятницы закончился таким же мутным сном - тяжелым, болезненным.

7 февраля, суббота

В субботу не было ничего, пустота.

8 февраля, воскресенье

А в воскресенье я собрался к отцу - к ним с мачехой без специального повода, просто так, пришла их дочь с мужем-канадцем, словно из воздуха образовался мой единокровный брат. Вышел семейный вечер, и отец предался воспоминаниям; заговорил о бабушке, я заметил, что она умерла молодой, теперь я это понимаю, раньше она мне казалась древней старухой. Сколько ей было лет?

– спросила мачеха.
– Это легко подсчитать. Она умерла в 1981-м, а была девя… Девятого года, - вскричал я.
– И сейчас девятый год. У нее ведь в начале февраля был день рождения?
– Шестого февраля, - подтвердил отец.

То бишь, в пятницу. В пятницу бабушке исполнилось сто лет.

В отличие от Е-овой, что называется, очень миленькой, бабушка была настоящей красавицей, но это я знаю только по фотографиям. С детства она усвоила все типовые дворянские добродетели: бегло играла на фортепьянах, изрядно живописала маслом - ужасающие натюрморты с селедкой и бликующим бутылочным стеклом - и даже сочиняла стихи: «В этой сутолоке дней, в этой жизни суматохе как-то стало мне трудней отвечать на ваши вздохи». Сутолока дней победила вздохи, в бабушке была удивительная воля к жизни; несмотря на происхождение (или благодаря ему?), она стремилась вписаться в новый мир и вписалась в него: стала деканом ГИТИСа, дружила с селебритиз, жизнь удалась. Я помню ее светской советской гранд-дамой, непременно за столом и среди гостей. И хрустенье салфеток, и приправ острота, и вино всех расцветок, и всех водок сорта. Степенная номенклатурная вакханалия, воспетая Пастернаком. И под говор стоустый люстра топит в лучах плечи, спины и бюсты, и сережки в ушах.

Казалось, она не бывает одна, я не мог представить ее читающей. Всегда в движении, она была окружена шуршащими креп-жоржетовыми подругами, которые оставляли на моих щеках жирные равнодушные следы помады. Боже, как я это ненавидел. В тринадцать лет она взяла меня на море, там была шумная компания, какой-то модный художник и его блондинка с большим подвижным крупом. Бабушка перед летом долго сидела на диете, сделала подтяжку, диковинную по тем временам, и в 62 вновь расцвела. Я выглядел старше своих лет, это было некстати. «Ты будешь называть меня тетей», - решила она, возражения не принимались. Но когда в моей жизни возникла Е-ова, бабушка была уже другой: круг ее знаменитостей поредел, а память ослабла, она записывала на отрывном календаре их дни рождения, но это не помогало: за хорошо сервированным столом было все больше пустых стульев. Пережив два инсульта, она растолстела, облысела и окончательно превратилась в московскую барыню, жесткую и жалкую. Когда я, полный мыслей о Е-овой, подходил, наконец, к ней прощаться, на меня с укоризной глядел печальный плешивый бегемот.

После ее смерти я перетащил к себе фамильное бюро, из которого вывалилась целая коллекция очков, битых, без одного стекла, со сломанной дужкой, все они, аккуратно собранные, лежали по ящикам. Очки оказались сплошь дальнозоркие; бабушка их не выкидывала, боясь, что останется без книг, без чтения. При ее жизни я ничего этого не знал, не ведал. Смотрел прямо, а видел сбоку. Боковым зрением мы отмечаем чужую боль и, охваченные мимолетным сочувствием, бежим прочь. Прочь, прочь от бабушки, быстрее к Е-овой - там сутолока дней, там жизни суматоха. Там вздохи. «Сашенька, вы чудесно танцуете вальс. Давайте танцевать вальс». Лань, сущая лань, самая тонкая в мире талия. И плывет, плывет на меня ее платье-колокол.

Но 6 февраля 2009 года я общался не с Е-овой. 6 февраля 2009 года я общался с тем светом, да-да, прямо по Козьме Пруткову - верные вести оттудова получила сама графиня Блудова. Да только ничего не поняла.

Бедная, бедная бабушка. Она все тщательно продумала, все гениально обставила, сначала в виде пролога сочинила раут у Антона: гляди, внук, как надо меня праздновать. Потом сигналила весь свой красный день, стучала, кричала, заставила меня в память о ней записывать дни рождения на бумажке, наконец, плюнула и, презрев девичью гордость, наслала на меня, такого дурака, Е-ову-разлучницу, отчаянно била в ее платье-колокол, и все впустую. Я ничего не услышал. Я все пропустил. Наверное, так и должно проходить это общение. Оно осознается лишь тогда, когда его нет и не будет.

Боком коснулась, отошла прочь.

Александр Тимофеевский

* БЫЛОЕ * Антонина Весельева Тьма египетская

Воспоминания матери о последних днях жизни горячо любимого сына Николая Никифоровича Затеплинского