Русская жизнь. Корпорации (февраль 2009)

Наконец, пришел доктор. Я сказала доктору, что больше сына поднимать с постели не буду, и так я уже его не беспокоила. Через несколько дней он начал поправляться, температура стала 38, кашель немного изменился, стал спокойнее, как будто уменьшился, появился аппетит. Доктор уже делает большие надежды на выздоровление. Я души не чаю от восторга. Приходит к нам студент Рубинштейн и начинает шутить с сыном, уговаривая его встать, так как приехала одна барыня красивая из Вены, чтобы сын полюбовался ею. Они немного посмеялись, и этот студент часто заходил к нам, приносил сыну читать газеты, покупал нам что нужно и вообще был очень милый и обязательный господин. Иногда заходили к нам хозяева, тоже обязательные люди. Остальные все жили в номерах чахоточные и не выходили из своих комнат. Вид из нашей комнаты был прелестный, перед глазами с балкона открывался сад Бея, весь засаженный розами и пальмами. Виднелась река Нил, а также пирамиды фараонов. Закат солнца в Египте прямо феерический, в особенности, когда оно прячется за пирамидами, окрашивая облака в различные цвета, - эту картину даже трудно описать. Но все это было бы прекрасно, лишь при другой обстановке, когда сын был бы здоров. Как-то раз вышла я из комнаты, чтобы ему принести молока, возвращаюсь, а он бедный лежит и горько плачет. Я перепугалась, спрашиваю его, что с ним, он, вдруг, говорит: «Я здесь умру, меня похоронят в этих песках, а ты уедешь домой, и никто обо мне здесь не вспомнит и не помолится». Услышав это, я горько заплакала с ним и сказала ему, что, что бы ни случилось, я никогда не оставлю его в Египте, даже Боже сохрани его, смерти, я его возьму с собой в Одессу. Опять пришел к нам Владимир Всеволодович Рубинштейн, он начал с ним опять шутить насчет хорошенькой барыни и вообще сын немного повеселел. Барыня же в это время играла на рояле из оперы «Tpaвиата», и где играла и фальшивила, то сын все говорил мне, что она играет неверно.

Вдруг сын обращается ко мне и говорит: «Мама, ты, вероятно, забыла меня умыть». Это было в 9 часов вечера, я его всегда умывала вечером. Я сейчас же встала, взяла воды на губку и начала его умывать, он просил, чтобы я ему хорошо умыла бородку и уши. Когда я все это проделала, вытерла его полотенцем, то хотела чашку с водой и губку поставить на стол. В это время слышу, что сын закашлялся, поворачиваю голову и вижу, что у него рот полон крови, я скорее поднесла чашку к нему, и у него сделалось что-то вроде рвоты и пошла масса крови. Oн на меня взглянул такими вопросительными глазами, и столько было в них страданий и отчаяния, что пришел его конец, что я никогда не забуду этого взгляда. Я сказала: «Не бойся, милый Коля, это пройдет». Но вот еще хлынула кровь, еще сильнее кровь, я ставлю чашку около него, выхожу за двери, кричу на помощь скорее доктора, а сама возвращаюсь к нему, еще раз сильно хлынула кровь горлом, голова покачнулась, и моего незабвенного Колечки не стало. Окончились его страдания, и так угасла на моих глазах, в чужой стране его младая жизнь. И вот он лежит мертвый предо мною. Я в изнеможении упала на коленях перед ним и горючими слезами оплакивала свою потерю: «Нет моего Колечки на свете, нет моей радости, о Боже Великий…» Я все не могла отойти от сына, все не верилось, что он умер, но время доказывало горькую действительность: он холодел, надо было одевать его, а то застынет тело. Утром пришел хозяин гостиницы Белинский и студент Рубинштейн, и советовали мне ехать в Каир хлопотать скорее о разрешении перевезти тело в Одессу. В десять часов утра я заперла сына одного в комнате и, первый раз покинув его, поехала в Каир к консулу Шебунину. Приехав к консулу, я просила его, чтобы он послал телеграмму в Петербург, чтобы испросить разрешение перевезти тело сына в Одессу. Консул ответил мне на это, что не знает, разрешат ли, так как здесь свирепствует болезнь чума и уже более девяти лет отсюда никого не перевозят. На это я сказала, что если не перевезу тело сына, то я сойду с ума. Он сжалился надо мной и решил послать телеграмму в Петербург, которая мне стоила 75 рублей. И как счастлива я была, что мечта моего покойного сына сбылась, и мне разрешили перевезти тело для предания земле в Одессу. Немного успокоенная вернулась я домой, спешу к сыну, чтобы еще повидаться с ним, открываю комнату, а он смотрит на меня открытыми глазами, как будто ища меня, куда я делась, т. к. привык всегда быть со мной, и как бы упрекая, что я оставила его одного. Теперь надо было хлопотать бальзамировать его, а то везти иначе нельзя было. Обратилась я к доктору, который лечил сына, тот требовал с меня пятьсот рублей, но это было слишком дорого для меня. Я тогда обратилась к консулу с просьбой, не знает ли он другого доктора, который бы согласился бальзамировать дешевле. Консул был так любезен, что прислал своего доктора, который взял с меня двести рублей и за цинковый гроб взяли с меня тоже двести рублей. Вечером пришли бальзамировать моего бедного сына, причем доктор привел своих людей. Хозяйка гостиницы увела меня к себе, чтобы я не присутствовала, пока доктор всего не окончит. Когда же вернулась в свою комнату, то сын мой бедный был уже в гробу, окончательно крышка гроба запаяна. Проводить сына приехал консул, также провожал и Рубинштейн, и священники. Консул, простившись со мной, дал в Александрию телеграмму, чтобы меня там встретили и посодействовали моему переезду на пароход. Моего покойного сына поставили в трюм, где складывают вещи, как больно было мне знать, что он там, но что мне нельзя было сойти к нему. Пароход идет, кругом слышен плеск волн. Горы Мраморного моря еще больше давят мне грудь своей однообразной картиной, я задыхаюсь от тоски и волнения. В эту тяжелую минуту одна дама становится передо мною на колени и спрашивает, что со мною, но на английском языке, которого я вовсе не понимаю. Я мимикой объяснялась с ней и указала ей на капитана, который объяснил ей мое горе. Она сейчас же вернулась ко мне со слезами на глазах и начала целовать меня. Дама эта - одна богатая американка, ехавшая с мужем путешествовать. Она не покидала меня и все утешала. В Константинополе она простилась со мной, так как оставалась там с мужем, а наш пароход пошел в Одессу. Какой прекрасный город Константинополь, какие чудные виды на Босфор, какие там дворцы султанов и разных посольств, все это я могла разглядеть только в это путешествие. Наконец 29 января 1900 года пришли мы в Одессу. Забилось у меня сердце от радости и горя, вижу после долгой разлуки мужа, свою родину, а сына моего дорогого нет.

На второй день взяла я тело покойного сына и его перевезли в церковь, а оттуда на кладбище. Отпевали моего незабвенного сына в церкви Люблинского полка, где служили обедню и панихиду. Оттуда повезли его хоронить на Новое кладбище, на то самое место, о котором я ему еще при жизни его рассказывала. «Мир праху твоему, дорогой, незабвенный сын, царство тебе небесное, помолись за свою мать», и с этими словами оставила я его могилу. Скучно потянулись наши однообразные дни. Я начала ездить ежедневно на кладбище со своей подругой Софией Осиповной Лимм. Невзирая на убийственную погоду, все моросил дождь, невзирая на страшно расстроенные нервы, я все же навещала могилу сына ежедневно, в этом было мое последнее утешение.

И вот в один из этих дней я простудилась, получив сильную инфлуэнцу. У меня сделались страшные головные боли, тут я стала радоваться, что авось скоро умру, что сбудется мое искреннее желание - лечь рядом с моим милым сыном, я умышленно даже не лечилась. Муж предлагал послать за доктором, но я отказывалась и так пролежала месяц в кровати. Только немного стала я поправляться здоровьем и уже ходила по комнатам, как заболевает мой муж Григорий Петрович. Я прибегала к разным домашним средствам, вижу, ничего не помогает, тогда я послала за доктором Сабанеевым. Приехал доктор, осмотрел больного и нашел, что у него брюшной тиф. Приговор этот страшно подействовал на меня, Бог не смилосердовался надо мной и только недавно была я безотлучно у больного сына, как тут снова видеть больного мужа. Неужели Господь лишит и отнимет у меня последнего друга. Но Бог сжалился надо мной, приняв мои горячие молитвы и внимательный уход доброго доктора Сабанеева, его серьезное отношение к делу спасло мне моего мужа. С глубоким уважением и чувством отношусь я к этому доктору, который внушает к себе полное доверие, знает свое дело, особенно внимательно относится к нему и имеет благотворное влияние на больного, относясь к нему тепло и сердечно, всячески подбадривая его, а не пугая, как другие это делают. Он не имеет обыкновения посылать за границу труднобольных, как это сделал Бурда с моим покойным сыном, - это, по моему мнению, варварство, посылать беспомощных людей и обрекать их на страдания. Я знаю, так бедную вдову архитектора Миченсона, которую доктор с больным мужем послал в Египет, в Гелуан, и он через дня три на четвертый умер. Его, конечно, похоронили в Гелуане, а вдова бедная осталась без всяких средств, не имея на что вернуться в Одессу, и жила в гостинице три месяца, пока родные выслали ей деньги на дорогу. На мой взгляд, всякий доктор, предвидя заранее неизбежную смерть, должен серьезнее относиться к лечению, испробовав все средства, а не покидать этого больного на произвол судьбы и, чтобы легче отделаться, не отсылать на лечение в чужие страны. Легко сказать везти больного, но как трудно это выполнить, уж не говоря о затратах в дороге, а каково терять близкого человека на чужбине и не знать даже, где его хоронить или похоронить в чужой стороне - знать, что никто не навестит его могилы после смерти.

Олег Проскурин Самый человечный человек

Крах революционной корпорации

I.

В 1882 году в городке Вермильон открыл двери для занятий Университет Южной Дакоты. В первые годы существования он представлял собою что-то вроде вечерней школы: большинство студентов поступало туда, чтобы получить сертификат о среднем образовании. Но даже при весьма скромных задачах уровень преподавания там был ниже всякой критики, что, впрочем, и неудивительно: кто из хороших профессоров поедет в Южную Дакоту? Положение стало понемногу изменяться к середине 1890-х годов. В 1897 году университет дозрел до того, что решил, наконец, открыть постоянную позицию преподавателя математики. Профессор Лоррен Халбарт из Университета Джонса Хопкинса (к которому обратились с соответствующим запросом университетские власти) ответил, что у него на примете есть первоклассный математик, который запросто получил бы место в любом колледже восточного побережья, не обладай он серьезным недостатком - жутким русским акцентом. В Южной Дакоте согласились и на акцент.

Русского звали Александр Пелл. Он только что получил докторскую степень в Хопкинсе, защитив диссертацию по теме «О фокальных поверхностях конгруэнций касательных к данной поверхности» (On the Focal Surfaces of the Congruences of Tangents to a Given Surface). В Университете Южной Дакоты его сразу полюбили. Он, судя по всему, был хорошим лектором, несмотря на чудовищный акцент (кстати, и на людях, и дома - с русской женой!
– говорил он только по-английски). Но студенты любили его не только и не столько за преподавательские достоинства, сколько за участие в той деятельности, которая на американском языке называется extracurricular activities.

Прежде всего, Пелл - даже по американским меркам - был редким энтузиастом спорта: он ввел в университете гимнастическую программу, всячески ее популяризировал и сам ею руководил. Неизменно присутствовал на всех спортивных соревнованиях. Был страстным футбольным болельщиком (речь идет, понятное дело, об американском футболе). Защищая честь университета, как-то принял участие - вместе со студентами!
– в драке с болельщиками команды другого колледжа. Эта потасовка превратила Пелла в фигуру не только сверхпопулярную, но почти легендарную… Стоит ли удивляться, что именно он был делегирован университетом в 1905 году на Нью-Йоркскую конференцию, сыгравшую историческую роль в судьбе футбола в американских колледжах…

Кроме того, Пелл из своих средств помогал нуждающимся и устроил в своем доме что-то вроде бесплатного пансиона для нескольких бедных студентов.

Студенты выпуска 1904 года выбрали его «отцом» (father) курса и посвятили ему печатный Ежегодник - иными словами, удостоили высочайшей чести, которой только мог удостоиться профессор со стороны учащейся молодежи… Один из студентов впоследствии вспоминал: «Д-р Пелл занимал исключительное место в умах и сердцах его учеников. Они глубоко уважали его. Более того: чувствуя с его стороны искреннее расположение и участие, они не стыдились делиться с ним своими сокровенными личными проблемами. Он был одним из самых человечных людей, которых я когда-либо знал (»He was one of the most human men I have ever known«)».

Коллеги запомнили его как приятного и остроумного собеседника, способного поддерживать разговоры на самые разные темы. Кажется, только политикой он не особенно интересовался. Впрочем, на выборах неизменно голосовал за республиканскую партию.

Академическая карьера Александра Пелла также складывалась вполне успешно. Он был избран членом Американского математического общества, печатался в научных журналах, участвовал в конференциях… В 1901 году по его инициативе и благодаря его энергии удалось выбить средства для открытия в Университете Южной Дакоты инженерного факультета. В 1907 году факультет окреп, расширился и превратился в College of Engineering; естественно, Пелл стал его первым деканом…

Но в этой должности он пробыл недолго. В университет поступила талантливая студентка Анна Джонсон, дочь шведских эмигрантов. Александр Пелл сразу распознал в ней выдающиеся математические способности и всячески поощрял ее к продолжению образования. Отношения скоро вышли за пределы академической сферы: в 1907 году, после смерти жены, Пелл сочетался со своей бывшей студенткой браком. В 1908-м Анна отправилась получать докторат в Чикагский университет; Пелл отправился вслед за нею, оставив позицию декана. В Чикаго он получил место в Armour Institute of Engineering (будущий Иллинойский Технологический Институт), но после инсульта вышел в отставку в 1913 году. Семейное дело успешно продолжила Анна: начав преподавательскую карьеру в массачуссетском Колледже Маунт-Холиок (том самом, где через несколько десятилетий будет преподавать Иосиф Бродский), она была затем приглашена в Бринмор Колледж, где со временем возглавила кафедру математики.

Сам Пелл преподавательской работы уже не вел. О последних годах его жизни мы знаем немного… Известно, впрочем, что в 1918 году, получив известия о начале красного террора в Советской России, он вставил в одно из своих писем (написанных, как всегда, по-английски) горькую фразу на русском языке: «Проклятая Россия, даже освободясь, она не дает жить человеку».

Александр Пелл умер в Бринморе в 1921 году. В посвященной ему некрологической статье говорилось: «Память о его отзывчивости и верности долгу будет жить в сердцах всех, кому посчастливилось его знать».