Русская жизнь. Лузеры (декабрь 2008)
Шрифт:
Ну а в 1939 в Эстонии появились советские военные базы, и еврейское население как никакое другое чувствовало, что близка оккупация, - либо немцы, либо Советы. Я помню, какой-то мальчик, года на два меня старше, сказал мне в автобусе: «Скоро здесь будут русские». А перед входом войск была знаменитая демонстрация, в которой принимали участие эстонские рабочие и еврейская беднота. Они прошли мирным маршем до президентского дворца Кадриорг и потребовали от президента Константина Пятса присоединения к Советскому Союзу. Я эту демонстрацию видела: сидела на дереве и махала платком. Мама, узнав об этом, прибежала, сняла меня с ветки и немедленно отправила из города на дачу - то ли в наказание, то ли от греха подальше.
Эстония практически не сопротивлялась. Правда, казармы, находящиеся чуть в стороне от города, затеяли стрельбу - но больше для
Таллин - Сибирь
Несмотря на то, что евреи в Эстонии жили обособленно, все понимали, что выбирать придется между Германией и СССР. Мой дядя, к примеру, в свое время сказал, что не поедет в Россию ни при каких обстоятельствах, потому что там «нет нормальных уборных». Он, бедный, окончил свою жизнь в противотанковом рву на городской границе Тарту. Но вообще евреи больше верили разговорам о равноправии наций, которое соблюдается в Советском Союзе.
Вскоре после входа красных начались высылки, и к весне они стали массовыми: я приходила в школу, и каждый день (!) наш класс недосчитывался пяти-шести детей. В вагоны грузили всех, кто имел хотя бы какое-то отношение к буржуазии, - если у человека находилась собственность, его путь лежал в Сибирь. При этом не трогали крупных акционеров. Мой отец, на счастье, не имел собственности, нас не тронули. «Как вы допускаете, что Инна ходит в пионерском галстуке?» - спрашивала у моей мамы соседка.
В лесах тогда как раз начали собираться «лесные братья», которые боролись против немцев и против Советов, за независимую Эстонию. У одной моей подруги был любимый, который как раз возглавлял такой партизанский отряд. Как только он после войны вышел из леса, ему тут же дали 25 лет. Взяли и ее, но ей повезло - она по совету своей сокамерницы сыграла дурочку. «О чем вы говорили с преступником?» - спрашивал ее следователь. «О любви», - отвечала она и густо краснела.
Как ни странно, мой отец в новой ситуации наконец стал заниматься делом, которое было ему по душе, - на шведов-то он в свое время работал только для содержания семьи. Он поступил в Художественный музей. В числе прочего, ему как эксперту пришлось заниматься выдачей разрешений на вывоз культурных ценностей, которые увозили с собой фольксдойче, выезжавшие по милостивому разрешению Советов из Эстонии. Так что войну он встретил на таможне.
Таллин - Ташкент - Ленинград - Таллин
Первого июля отец сказал, что мы уезжаем в эвакуацию. Я стала собирать вещи. Отец снимал со стены картины Коровина и Сомова, рассчитывая, что в трудную минуту они дадут нам средства для жизни. В Узбекистане отцу крупно повезло как минимум дважды - сразу по приезду он погрузил вещи на ослика и попросил его всадника доставить багаж по адресу, который он для нас нашел, и сам уехал налегке. К удивлению местных, хозяин ишака не украл вещи, а действительно привез их нам. Во-вторых, он довольно быстро устроился на работу в отдел редкой книги Ташкентской публичной библиотеки.
Собственно, в эвакуации я выучила русский язык. Отец посоветовал мне ходить и списывать все надписи и вывески, которые я увижу, а он их будет переводить и учить со мной. Я добросовестно переписывала все, что видела на вывесках и заборах - и половину папа вычеркивал, потому что это был русский мат в тех или иных сочетаниях.
В Таллин мы вернулись в 1944 году, еще до конца войны. Наш дом был опустошен, библиотека национализирована немцами, войти в дом нам не дали. У нас начались черные времена - моего брата Льва за «сокрытие социального происхождения» выгнали из Тартусского филиала Таллинского Художественного института, где он преподавал. А затем начали травить отца - вышла статья «Об одной вредной книге», в которой был разгромлен отцовский путеводитель по старому Таллину - за буржуазный национализм. Затем в 1951 году отца арестовали, он перенес два инфаркта, был выпущен на поруки и вскоре умер. Мать совершила самоубийство.
Я же за это
время успела закончить Восточный факультет ЛГУ по специальности иранистика и вернулась обратно в Таллин. Своими профессиональными знаниями я воспользовалась один раз в жизни: в середине 50-х перевела современную иранскую повесть на эстонский язык. В Эстонии у меня не складывалось ничего - поступив на работу в Государственную библиотеку ЭССР, я доросла до должности старшего библиотекаря и поняла, что это мой предел. Было скучно, расти дальше без членства в партии было невозможно, а членство в партии… ну как-то я представить не могла своего членства в партии. 13 января 1953 года, как сейчас помню, я пошла на работу после выхода в «Правде» статьи «Убийцы в белых халатах». Почти весь день все молчали - боялись сказать хоть слово. И только старая коммунистка Зельма Тельман подошла ко мне и сказала, что «в газетах какая-то ошибка» и призвала не вешать носа.На Восток
Я двинулась в Москву от безнадеги. Странное ощущение - никакого счастья не было в Таллине. У меня были друзья, мы играли в теннис, я ходила на работу - но жизнь была пуста. И я поехала в Москву - устраиваться на работу и поступать в аспирантуру.
Устраиваться на работу было мало реально - как только дело доходило до анкеты, все сразу заканчивалось. С пропиской было ровно то же самое - даже мои друзья, повторявшие своим шефам «ее со дня на день пропишут», говорили это все с меньшей уверенностью.
Поступить в аспирантуру оказалось еще сложнее - не помогли даже косвенные связи. Будучи в гостях у одного друга нашей семьи, я познакомилась с Константином Фединым и уж не знаю чем, но понравилась ему. Он спросил, что может для меня сделать? Я изложила: так и так, хочу продолжить заниматься иранистикой. Он меня отправил к тогдашнему главе Института востоковедения Гафурову.
Тот принял меня. Вел себя царственно, как божок. Выслушав с напускным вниманием про мои нужды и желания, он закрыл глаза и, как мне показалось, заснул. Когда я минут через пять наконец пошевелилась, он произнес: «Я не сплю. Я думаю». Затем вызвал к себе заведующего аспирантурой, сообщил ему, что я буду поступать и попросил принять документы. Я сдала ему автореферат, все положенные бумажки и стала ждать, когда же будет набор. И вот наконец его объявили, я явилась пред очи заведующего и спросила, нужно ли еще что-нибудь с моей стороны. «Я вас первый раз вижу», - ответил мне заведующий. «Как же так!
– разгорячилась я, - ведь все бумаги мои у вас!» «Ничего не знаю», - ответил он мне. Я прилюдно назвала его сталинским прихвостнем, развернулась и ушла.
В результате я поступила в Институт истории искусств (сейчас он называется Институтом искусствознания). Правда, мне пришлось переквалифицироваться в японисты: я стала историком японского кино. Там была чудесная атмосфера, и перемена мне была в радость, но было, конечно, очень трудно: представьте себе, иранистка в 34 года начинает учить японский язык! Первые два месяца мне полагался преподаватель и я честно ездила куда-то на Сокол заниматься к учительнице, которая почему-то всегда была пьяна. В последний раз, помню, мы с моим коллегой приехали, а она просто не стояла на ногах, никакого занятия не состоялось. Мы нажаловались - и мне дали нового преподавателя. Он меня чему-то научил, но как только я хотя бы что-то усвоила, то поняла, что сам он просто ничего не понимает в том, что преподает. Хорошо язык я так и не выучила - за каждым пятым иероглифом приходилось лезть в словарь.
Но, так или иначе, именно с этого момента жизнь моя начала складываться - в первую очередь потому, что я встретила своего мужа, Василия Васильевича Катаняна.
Шестидесятые
Вася (позвольте мне называть его так) был кинодокументалистом и снимал фильмы о литературе и искусстве. Его отец, как известно, был последним мужем Лили Брик. Мы прожили с Василием Васильевичем вместе долгую, изумительную жизнь. Ну, а тогда я просто была отчаянно счастлива. И если в начале 60-х я в этом своем настрое была в резонансе со страной, то ближе к концу было такое… противоречие, что ли. Я чувствовала себя хорошо, как никогда прежде, но при этом было мучительно стыдно и за процесс Синявского и Даниэля, и за наши танки в Праге. Однако всеобщее упоение оттепелью я не то чтобы не разделяла, но… я все-таки выросла в независимой Эстонии, и состояние свободы для меня было привычным и естественным.