Русская жизнь. Петербург (октябрь 2007)

– И в России таких экспериментов было немало, если вспомнить начало-середину девяностых.

–  Да, у нас был период, когда к власти пришли бандитские группировки. Но потом бандитов сменили бывшие комсомольцы и силовики, и это уже некая эволюция. В СССР, особенно на его излете, две эти страты считались непрестижными, в освобожденные комсомольские работники, милицию, КГБ шли либо выходцы из деревень, обосновавшиеся в городе, либо горожане в первом поколении, но в отличие от бандитов и прочих представителей посада искренне желавшие в городе укорениться.

– И долго еще продлится диктатура посада в России?

–  Как минимум лет пятнадцать. Сегодня, как и на протяжении почти всей российской истории, дети представителей местной элиты горячо желают влиться в элиту западную. Но посадскую элиту туда не пускают. Волей-неволей приходится усваивать городские привычки.

Положение осложняется тем, что значительная часть образованных людей покинули страну, а другие за эти пятнадцать-двадцать лет деградировали. Но ведь не существует и никогда не существовала возможность, чтобы представительная власть у нас стала интеллигентской. Нам будет достаточно лишь верхушки, органично вписавшейся в Запад. Как в Китае.

– Кстати, о Китае. В России принято пугать китайской угрозой, предрекать неконтролируемое заселение наших пространств мигрантами.

–  Не верьте этим страшилкам. В шестидесятых прогнозировали, что в Иране к 2000 году будут жить двести миллионов человек. Сегодня там семьдесят пять миллионов. Кстати, Иран - редкая страна, где к власти пришел не фундаментализм, а традиция. Поэтому Хомейни легко воплотил в жизнь лозунг «Одна семья - два ребенка».

Неконтролируемо растет сейчас только население Индии, но и там лет через двадцать ситуация стабилизируется. Верхушка Индии прозападная, и она не может не принять западные демографические ценности. В Африке высокая рождаемость гасится разгулом эпидемии ВИЧ, это своего рода искусственный ограничитель. Но самое главное - не поедет житель южных стран к нам, на вечную мерзлоту. Даже из Китая едут в Россию в основном жители северных провинций, Маньчжурии, а это менее десяти процентов численности населения Поднебесной. Вот возьмите Канаду: там китайцы селятся только в самом теплом городе страны, Ванкувере. В Виннипег (аналог российской Тюмени) или Квебек их не затащишь. И никто в Канаде или на Аляске не кричит о том, что бескрайние территории с плотностью населения два-три человека на квадратный километр кто-то неконтролируемо захватит.

Нет, Сибирь так и останется незаселенной, ее освоение будет осуществляться вахтовым методом. Экономическая активность на территории России сводится и впредь будет сводиться к нескольким регионам: Москва, Питер, Тюмень, черноморское побережье Кавказа. Крестьянство, как и положено в XXI веке, сменится фермерством, на всю Россию будет достаточно трех-четырех миллионов фермеров вместо нынешних двадцати-тридцати миллионов крестьян. Так что нам надо думать не о китайской угрозе, а о наших собственных, очередных мигрантах из деревни, которые неизбежно придут в города.

* ГРАЖДАНСТВО * Евгения Долгинова Смирение

Коммуналки в Питере не умирают

I.

Пышные имена - отрада бедных семейств. Красавицу - кудри, щеки, глаза!
– зовут Эвелиной, недавно ей исполнился год. Она сидит на ковре голой попой и хохочет - радуется гостю. Манежа нет, но есть коляска, кроватка, какие-то игрушки. От ковра идет прочный запах мочи, но совершенно не раздражает, - это моча чистая, младенческая (убеждаю я себя). На Эвелину надевают памперс, и она охотно идет на руки. Ее отец лежит в военном госпитале, ее мама Катя третий день не появляется дома. «Загуляла, наверное», - безгневно объясняет Тамара. У нее почти девичья фигура, розовое платье, молодая жестикуляция.

Девочка Катя заявилась к Тамаре, когда Антона забрали в армию (у метро перехватили в день 18-летия, потом позвонили: придите проводить - и Тамара обижена, что забрали вот так, грубо и стремительно, «мы же и не собирались прятаться»). Жду, говорит, ребенка от вашего внука - и куда денешься, а? «Девочка приезжая?» - «Нет, здесь рядом живет. Но там папа-мама, братья, бабушка, тесно».
– «А у вас?» - «Знаете, меня все ругают, зачем ты взяла. Но вот не могу, вся семья у нас такая, все близко к сердцу». Она заваривает чай, извиняется, что чай не очень, хотя недавно, знаете, недавно был у нас и хороший, да закончился. Видимо, это «Гринфилд» - коробка от него стоит в комнате «для украшения». Еще комнату украшают открытки, бумажные иконки, фотографии молодой Тамары (прехорошенькой) и пейзажики с перламутром. Над телевизором - венециановская «Девушка в платке».

Считаю: Тамара - тридцать девятого года рождения, две ее дочери тридцати восьми лет и сорока одного года, внук, внучка, жена внука и дитя Эвелина - семь человек, четыре поколения в двух комнатах коммунальной квартиры. У до-черей сложная личная и производственная жизнь; когда есть деньги, они пытаются снимать комнаты, но деньги есть не всегда, хотя работают они, туманно сообщает Тамара, «в торговле»; иногда появляются летучие мужья. Сама Тамара спит на крохотном топчане, в спальне - два дивана, на полу матрас. Холодильник идеально пуст - кроме детского питания в нем нет ничего. Пенсия у Тамары - 2300, несмотря на 36 лет трудового стажа и инвалидность, был какой-то небольшой перерыв в стаже, и так посчитали. В прошлом году город стал доплачивать еще тысячу - спасибо, спасибо, спасибо. Статуса блокадника нет - из эвакуации вернулись в 45-м. Телефона нет - сняли. Дорого платить, объясняет Тамара, да и сейчас, знаете, все ходят с этими трубками, ну зачем он нам. Домофон тоже не работает, и гости стучатся, благо, первый этаж, или звонят к соседям. Из дома она выходит чрезвычайно редко, в поликлиниках очереди, а у нее случаются обмороки. Попросила как-то субсидию на квартплату - ей сказали: у вас же две дочери. «Дочери! А сколько они получают, вы спрашивали?» С восхищением рассказывает о детском враче, которая так любит Эвелинку, что сажает ее вместе с Тамарой в машину и везет в поликлинику. «Жалеет ее». В этом доме много жалости - и много беспомощности.

II.

Покидать родной проспект Художников Тамара позволяет себе раз в год - она ездит в Лугу на могилы родных: папа завещал похоронить себя там, где воевал, а где папа, там и мама, там и братики, у нее была хорошая семья, все очень любили друг друга. (Я начинаю понимать, что собачку - отважную маленькую шавку, которая кидается мне под ноги, - не выгуливают, и она тоже участвует в орошении ковра.) «Умерли папа, мама, оба братика, один за другим», - будто Таня Савичева, перечисляет Тамара, и я не спрашиваю, как давно и за какой срок, - время в этой квартире смещено и размыто, все происходило в каком-то ближайшем вчера. «Моя бабушка - вы только не думайте, что я придумываю, в это странно поверить, - она из петербургской аристократии. Из небогатых, не высший свет. Фамилию не помню. Я домик их нашла потом на Обводном, небольшой такой домик. Сбежала с гувернером в деревню, а у него обнаружилась чахотка, он и умер, она с двумя детьми осталась. Мне потом рассказывали деревенские: ничего не умела твоя бабка, доить, готовить ручки нежные, избалованные, но, правда, вышивала, дворянских девочек учили вышивать. Она говорит про папу - блестящего военного, домик в Выборге, эвакуацию, маргарин для пленных немцев, квартиру в Автово, свою работу воспитателем в общежитии, потом завскладом, про дочку, которая в восемнадцать лет увидела в окно молодого человека - и прощай учеба, а ведь была такая способная, начитанная, про блаженные времена, когда вся эта квартира - вся!
– принадлежала им четверым.

Как превращается в коммунальную трущобу обычная трехкомнатная квартира в спальном районе? Да обычно: развод, размен. Двадцать восемь лет назад развелись, можно было разменяться на «двушку» и комнату, но муж («из мести», - уточняет Тамара) поменял свои десять метров - и началась коммуналка. Мальчику, который родился в той комнате, сейчас 23 года. Прошу разрешения посмотреть их комнату - Максим без особенного удовольствия, но впускает меня, это воспитанный, интеллигентный мальчик, ему неловко сказать «нет». По загроможденности комната похожа на китайское общежитие, порядок здесь невозможен, но чисто; каким-то чудом среди шкафов и раскладных кресел помещается компьютерный стол. Хорошая, работящая семья: мама - воспитатель в детском саду, папа - монтажник, Максим заканчивает Политех. Двадцать три года - на очереди. «Что-то обещают?» Он пожимает плечами: «Говорят - берите ипотеку…» Ипотеку не потянуть, это страх и риск, да и напрасно, что ли, мучались все эти годы? Самое невозможное - признать, что напрасно. К 2011 году губернатор Матвиенко обещает ликвидировать коммуналки, но веры в это не больше, чем в «выгодную ипотеку».

Семья Тамары - не опустившаяся, но безнадежно смирившаяся с нищетой. Кажется, все поколения послушно воспроизводят этот уклад и быт - и минует ли Эвелину? «Места общего пользования» в квартире вполне чудовищны - если в комнатах чувствуется хоть слабое бытовое усилие, то в коридоре и на шестиметровой кухне (ровно половину свободного пространства занимает соседский кот) - кричащее гниение и распад. Куда деть эти тряпки, эту прущую с каждого сантиметра ветошь, щепу и проволоку, моток рваной кружевной ленты, чем прикрыть прогнивший пол, куда переставить сломанный черно-белый телевизор, нависающий над ржавым унитазом (мальчик вернется из армии, вдруг ему понадобятся запчасти). Кажется, что классическая питерская коммуналка со всеми ее культурными слоями, убожеством и амбицией, тоской и мифом, тазами и жировками переезжает в спальные районы, в пресловутые «дома-корабли», - город переживает еще одно великое уплотнение. Центр более или менее расселяется, а здесь риэлтору совсем нечем позолотить ручку.

Тамара хочет что-то подарить, ищет в серванте. «Наверное, вам будет интересно… Последние хлебные карточки, сорок седьмой год, в сорок восьмом их отменили». «Что вы, это же музейная вещь».
– «Берите, берите…». Карточки «Д» - совсем крохотные, квадратный сантиметр (300 гр.) на день, вся декада - чуть больше трамвайного билетика. Эвелина засыпает, насмотревшись рекламы, я выхожу во двор и только там замечаю, что в Тамарино окно бьет черноплодная рябина - очень крупные ягоды.