Русская жизнь. Петербург (октябрь 2007)

Если бы наступление, начатое Ленинградским, Волховским и 2-м Прибалтийским фронтами против 18-й немецкой армии 14 января 1944-го, проводилось бы, например, в 1942 году, оно почти наверняка закончилось бы колоссальными жертвами и без малейших успехов. К 44-му воевать мы научились. Разумеется, советские войска имели заметное количественное превосходство, но оно в значительной степени было нейтрализовано свойствами местности и немецкими долговременными укреплениями. Советское командование сумело провести скрытное развертывание сил, в частности под носом у немцев перевезло по морю новую 2-ю Ударную армию на Ораниенбаумский плацдарм. Наконец-то советские ВВС достигли полного превосходства в воздухе. Массированное применение авиации, в том числе дальних бомбардировщиков в роли самолетов поля боя, а также крупнокалиберной артиллерии, корабельной и наземной, позволило почти мгновенно взломать немецкие укрепления, после чего сказалось и наше численное преимущество. Оборона 18-й армии развалилась на удивление быстро (наши сами такого не ожидали, про немцев и говорить нечего), к началу марта прифронтовой с сентября 41-го Ленинград превратился в тыловой город. 2-й Прибалтийский фронт, составлявший южный фланг советской группировки, выполнил не все поставленные задачи, однако его участок изначально считался второстепенным.

Прорыв блокады Ленинграда избавил от кошмара второй по величине город страны. И именно с этой операции началась кампания 1944 года - лучшая в истории отечественных Вооруженных сил.

* СОСЕДСТВО * Дмитрий Данилов Полюбить Купчино

Путь к сердцу Петербурга лежит через его окраины

Рыбацкое

Станция Рыбацкое, самый край Петербурга. Тихий вечер. Сижу на скамеечке. Передо мной - железнодорожные пути, за ними - длинное здание каких-то, судя по всему, станционных служб. За моей спиной - привокзальная площадь, вход в метро, маршрутки, автобусы, нагромождение домов микрорайона Рыбацкое. В окнах домов зажигается свет, и от этого возникает странное ощущение - смесь уюта и тревожности.

У платформы останавливается электричка из области. В электричке дикое количество народа. Странно, будний день - и такая толпа. Толпа вываливается из дверей электрички и идет по платформе в сторону метро. Преобладают дачники. Преобладают пожилые дачники. Преобладают старухи. Сколько же старух. Старухи, старухи и старухи. И старики. Старая старуха со старым стариком. Ветхий старик со своей древней старухой. Или старик без старухи, но это редко. Или старуха с кем-то более молодым и здоровым. Например, восьмидесятилетняя старуха со своим более молодым шестидесятилетним сыном и совсем молодой сорокалетней внучкой, которая в этой толпе выглядит практически как резвящийся непослушный ребенок.

Старуха со стариком, обоим лет по семьдесят. Подходят к скамеечке, старик ставит рюкзак на скамеечку. Старуха открывает рюкзак, роется в нем, что-то там в рюкзаке распределяет и упорядочивает, достает что-то другое из своей авоськи и кладет это что-то в рюкзак. Старик смотрит вперед, туда, где толпа спускается с платформы по лестнице на привокзальную площадь. Лестница неширокая, и толпа продвигается медленно, как песок в песочных часах. Старуха завязывает рюкзак, и старик говорит: пойдем, а старуха говорит: подожди, вон народу сколько, а он говорит: пошли, пошли, берет рюкзак, и на его лице такое выражение, что при взгляде на его лицо в голове почему-то проносится слово «блокада». Он идет туда, к лестнице, и его старуха следует за ним.

А вот совсем древняя старуха, ей лет девяносто или сто, или еще больше. Одна. Тащит тележку на колесиках. Она тоже, наверное, была на даче и вот, вернулась в город. Сейчас она медленно-медленно бредет к лестнице.

Электричка уехала, толпа постепенно просочилась с платформы на площадь и дальше к метро. На перроне никого не осталось.

Мимо медленно едет, погромыхивая, грузовой поезд - длинная цепочка цистерн, перевозящих нефтепродукты. Наконец, промелькнула последняя цистерна, поезд уплыл в направлении далекой станции Мга. И стало совсем тихо.

Только слышно, как где-то далеко идет поезд - в паре километров проходит параллельная ветка.

Это был один из тех редких, особенно в огромном городе, моментов, когда кажется, что мир затих и остановился. И даже звуки, которые объективно вроде бы имеют место (шум далекого поезда, гул транспорта в микрорайоне Рыбацкое, звуки голосов с площади), не нарушают тишины, а воспринимаются как ее составляющие части. Мыслительный процесс постепенно сходит на нет, все внутри и снаружи замирает и останавливается, и хочется вот так сидеть долго-долго, и слушать эту звучащую тишину, но нет, удержать это состояние надолго не получается, темнеет, на платформе появляется шумная компания подростков, на путях зеленый маневровый тепловоз начинает таскать туда-сюда цепочки вагонов, надо уже ехать, пора, назначена встреча, люди ждут, да, пора ехать, пора возвращаться в повседневность.

Улица Белы Куна

Было время, когда я Петербург не очень любил. А потом полюбил. Причем, полюбил я его не за Невский проспект или Дворцовую площадь, не за Петропавловскую крепость, разводные мосты белыми ночами или «Неву, одетую в гранит». Так получилось, что я полюбил Петербург за Купчино, за проспект Энергетиков, за метро «Елизаровская» и «Ладожская», за улицу Савушкина. За все это вместе. Я полюбил этот город за его окраины.

На протяжении довольно многих лет я ездил в Питер исключительно ради развлечения - к друзьям, один или в компании москвичей. Пребывание в Петербурге сводилось, в основном, к кухонным посиделкам и прогулкам по центру (по оси «Московский вокзал - Дворцовая площадь», по набережным, немного - по Васильевскому и Петроградской). Плюс, конечно, Пушкинская, 10 (в ее еще первозданном виде), выставки, концерты.

Мне довольно быстро надоедали бесконечные сплошные ряды домов одинаковой высоты, прямизна нешироких улиц. Схема питерского метро с его сначала тремя, потом четырьмя линиями казалась мне верхом запутанности (в отличие от простоты и ясности схемы московской подземки с ее десятком с лишним линий). День на третий начинало дико хотеться в Москву. И когда я ранним утром выходил из Ленинградского вокзала на хаотичный пестрый простор Комсомольской площади, меня охватывал москвофильский экстаз.

Потом начались поездки в Петербург по делу - у меня появилась там работа. Я был главным (и единственным) редактором одной небольшой отраслевой газеты, которая выходила раз в месяц (что для газеты довольно-таки смешно). Две недели я находился в Москве, собирая информацию, делая интервью и так далее, а на следующие две недели ехал в Питер, где находился офис газеты и где осуществлялась верстка. Эта нелепая схема работы была продиктована некоторыми объективными обстоятельствами.

Это было девять лет назад, в конце 1998 года. В первый мой приезд начальство разместило меня в однокомнатной квартирке в Купчино, на пересечении улиц Бухарестской и Белы Куна. Квартирку, которая располагалась в угрюмом сером девятиэтажном доме, предоставили какие-то знакомые, которые в это время жили в другом месте. Нормальное, вполне уютное жилище. Кровать, холодильник, телевизор. В чистом и опрятном совмещенном санузле очень сильно пахло фекалиями. Что-то с канализацией, сказала хозяйка, все время такой запах.

Ну да, что-то с канализацией. Понятно.

Из окон была видна улица Белы Куна. По улице Белы Куна непрерывным потоком ехали машины, автобусы и маршрутки. Напротив стоял такой же дом, серый, с водяными подтеками на стенах. Правее виднелся перекресток с Бухарестской, там периодически погромыхивали трамваи. На этой улице тоже были серые дома, такие же, как на Белы Куна. Черный асфальт, грязный снег, машины, дома. Купчино.

Утром (не то чтобы ранним) надо было ехать на работу в офис на Невском - или в верстальный цех на Школьной улице, в дальний северо-западный конец города.

Если надо было ехать в офис, садился на двадцать пятый трамвай. Сначала он ехал по широкой и просторной Бухарестской. Странное дело: если в Москве какая-нибудь улица широка и просторна, то она выглядит бодрой и оптимистичной - а вот широкая и просторная Бухарестская улица была величаво печальна. Может, это из-за серого неба, снега и серых домов - трудно сказать. Вообще, маршрут двадцать пятого трамвая представлял собой какой-то путь скорби. Широкая, просторная и печальная Бухарестская, потом Волковское кладбище, остановка «Храм св. Иова Многострадального», угрюмейшая Камчатская, потом Расстанная (тут все сказано названием), Лиговка (тут тоже все понятно, сами небось видели). Выходил я у Московского вокзала. Дальше - пешком по Невскому или одну остановку на метро, ничего интересного.