Русские хроники 10 века

Как целое сельцо без хлеба оставить, чтоб перед жителями голодная смерть замаячила, представлял боярин. Да слов тех вслух не произносил. Побаивался. Вдруг князь да розыск учинит, почему смерды без мыта его оставили. Да и всплывёт их нынешняя беседа, огнищанин на него укажет, он, дескать, мне велел. Потому и трапезничал с управителем, и мёд, не скупясь, подливал, чтоб огнищанин сам те слова произнёс. В случае чего и сказать можно, известное дело, привёз управитель прибыток, посидели, выпили, как водится, побеседовали за чашей. А что огнищанин сотворил, не знаю, не ведаю.

– Я так мыслю, будущим летом, чтоб Ольшанку с Дубравкой к рукам прибрать, надобно их без урожая оставить. Потраву устроить, а лучше… – огнищанин сам поразился своей задумке, – а то и пожечь. Без урожая останутся – прибегут, прибегут. На мелице год не проживёшь. Для таких-то дел верных людей подобрать надобно, чтоб в тайне всё осталось, – размышлял захмелевший Олович. – Верь мне, Брячислав, через год и Ольшанка, и Дубравка твоими станут. Сделаю, но не сразу.

Чувствуя взаимное доверие, боярин и управитель допили ендову. В жарко натопленной светёлке разомлели, отправились спать. Утром предстоял путь на княжий двор. Там спрос был не с огнищанина, а с боярина.

2

Для тайных чёрных дел один человечишка у Оловича имелся. Ходил в рядовичах в вотчине некий Ляшко. Из себя могутный, нравом злобный. Такой по пустой злобе заломает страшней медведя-шатуна. Шибко зол был Ляшко на ольшанских. Подскажи – пойдёт и жечь, и крушить за обиду. Крепко обидели Ляшка ольшанские. Дело было житейское. С кем другим случись, давно бы забылось и быльём поросло. Копил Ляшко обиды, не забывал, лелеял, сам себя растравливал. Надсмехались ольшанские над рядовичем. Тому отшутиться бы сразу, а он в драку лез, те, как завидят, и горазды зубоскалить. Высмотрел Ляшко в сельце деву Купаву, дочь смерда Желана. Хороша дева, ладна, пригожа. Хотел жениться. Городнянскую бабу подговорил свахой сходить. Отказала Купава, а сельчане посмеялись. Ляшку и невдомёк, почто насмешки над ним строят. Пошла Купава за дубравинца Здрава. На игрищах меж сёл, кои устраивались на Красной Горке, побил Ляшко Здрава. Крепко побил. По уговору парни, молодые мужики бились до первой крови. У Здрава уж весь лик окровенился, из носа руда ручьём бежала, а Ляшко всё молотил парня. Ярила кровь рядовича, и в ярости был неукротим. Купава за битого пошла, а ему тогда едва очи не заплевала. Обидно было Ляшку, а тут ещё и надсмешки. Злоба Ляшка была на руку, да беда, не богат умом был витязь вотчинный. Потому надобен был ещё подручник, хитрый, вёрткий. Да и сподручней, вдвоём-то.

* * *

Имелись среди челяди, дворни хваткие парни. Хваткие, да для тайных, чёрных дел не гожие. Человек надобен был на всё готовый, да чтоб на лету всё схватывал и сам домысливать мог. Надобен был человек с изъянцем, чтоб держать его за тот изъянец, словно пса на привязи. Сама того не ведая, на нужного Оловичу человека указала ключница Анея. Был среди рядовичей хитроватый парень Талец. Людин весёлый, на гуслях поигрывал, песни пел, на язык острый. Тиун ему слово, он в ответ – десяток. Иной раз и самому огнищанину дерзил. Так ладно глаголил – скажет, и ответить не знаешь что, стоишь дурак дураком. Из себя Талец чернявый, чреслами, костью с Ляшком не сравнить, да зато вёрткий, словно вьюн, быстрый, будто ласка. Только вернулся огнищанин из Киева, Анея с жалобой – Талец гуся копчёного уволок.

– Я уж и то, – жаловалась ключница, дёргая себя за конец повоя, – в погребицу ли, комору иду, гляжу, чтоб этого змея рядом не было. Обернуться не успеешь – то пива, то мёда корчажку отольёт, то кус окорока отхватит. А тут гуся цельного уволок, совсем обнаглел. Сладу с ним нету, Талецом этим.

– Ты сама-то видала, как гуся уволок?

– Да где ж его углядишь, ужаку этого черноусого? Не видала, а знаю, он это, больше некому.

Олович покрутил ус, рукой махнул.

– Ладно, иди. Разберусь.

Помыслил управитель, такого-то пройдоху и надобно верным псом себе сделать, чтоб на всякое дело по одному его слову готов был идти. Прикидывал, прикидывал, как приручить хитроумного пролазу, измыслил. Тиунам Жидяте и Горюну наказал, что делать.

Через день-другой, обойдя как обычно утром двор, велел Олович Талецу зайти к нему в светлицу. Жил Олович с семьёй в своей избе, дела вёл в боярском тереме, в особой светлице. С робостью шёл рядович по переходам, не часто приходилось бывать в боярской хоромине. Огнищанин сидел за столом, считал ногатицы, кивнул вошедшему:

– В Искоростень послать тебя хочу. Пожди.

Талец стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял ладонями шапку, следил за пальцем огнищанина, что сбрасывал монеты со столешницы в кошель. Гадал, что за поручение даст ему управитель, сможет ли исполнить с выгодой для себя. Не успел Олович сосчитать деньги – в светлицу ввалился Жидята, в кожухе, в шапке.

– Там до тебя смерды пришли, – объявил огнищанину. – Велишь пустить?

Олович крякнул с досады.

– Им что понадобилось? Куда пустить? Ещё чего! Навозом всю светлицу провоняют.

Монеты без разбора сгрёб в кошель, затянул ремешок. Кошель бросил в досканец, коромыслице и гирьки оставил на столе, рядовичу сердито бросил: «Жди тут!» – и ушёл, громко топая.

Шаги в переходе стихли. Талец мялся, мялся, открыл-таки досканец, щепотью выудил из кошеля три резаны, невзначай прихватил и чудную ромейскую монету. Только запрятал добычу в кушак, дверь с грохотом растворилась, в светлицу, злобно усмехаясь, вбежал Олович, за ним Жидята с Горюном.

Верно рассчитал Олович. Чуток бы помыслил тихий тать, прихватил бы по своему обыкновению тащить помалу, две-три резаны, а солид бы назад положил. Поглядел бы разве на лики цареградского басилевса, неведомого бога, но не взял бы монету, поостерёгся. На что ему золотой византийский солид? Куда с ним пойдёт? Да только покажет кому – всей округе тотчас станет известно. Помедли Олович, одумался бы Талец, положил обратно уличающий его солид. Но коварный огнищанин не дал времени нерасчётливому пройдохе ни помыслить, ни одуматься.

– Что, парень, воруешь? – огнищанин схватил рядовича за грудки. – Сам признаешься, ай розыск учинить?

– Что ты, что ты! – заблажил обомлевший Талец. – Как можно? Тут стоял, с места не сходил.

– А ну-ка! – огнищанин кивнул тиунам.

Кушак сорвали, на пол упали резаны, золотой солид.

– А это что? – огнищанин вертел перед носом рядовича зажатые в пальцах монеты. Талец пытался отклониться, но монеты снова тыкались ему в нос. – Не оттоль? – кивнул на досканец.

– Что ты, что ты! То мои резаны, припас я. Сам же глаголил – в Искоростень пошлёшь. Мыслил – девкам бус, лент куплю.

– Говоришь, девкам ленты купишь! Про Искоро-осте-ень-то я тебе тут глаголил. Отколь мог прознать, куда пошлю? – голос огнищанина звенел от злобной радости.

Талец онемел. Всегда выкручивался, а тут, не подумавши, с перепугу брякнул. Что-то теперь будет?

– А это отколь у тебя? – огнищанин ткнул в нос ромейскую монету.

Действительно, у рядовича, не то что в Киеве, в Искоростене бывающего не чаще одного раза в год, редкому ромейскому солиду взяться неоткуда. Сгубила ловкого пройдоху жадность, ум помрачила. Как сорока, польстился на приметную редкость. Не сметил: не побежит управитель, бросив все дела, на зов смердов. Да и ногаты, и резаны ради такого случая были допрежь сосчитаны.

Ошарашенный Талец тупо стоял на своём.

– Резаны мои, а ромейскую монету ты сам обронил. На полу валялась.

– Блядословишь всё, пёс смердящий! Это я-то монеты на пол мечу! – Жидята с Позвиздом хохотнули. – А ежели я сейчас все куны сочту? Куны-то ить не мои. Боярина куны. Вот пускай боярин с тобой и разбирается. Видоки у меня есть. Кому боярин поверит? Поразмысли-ка! – огнищанин сунул злополучные монеты в кошель, приказал тиунам: – Тащите татя в поруб. Пускай сидит, пока боярин не приедет да не рассудит.