Русские инородные сказки - 5
Шрифт:
— Менахем, — спросил я, следя за тем, как сбегается малышня на его конфеты, — кто такой «гой из города»?
— Какая разница? — удивился Менахем. — В городе много гоев.
— Они плохие? — спросил я.
— Какая разница? — повторил Менахем. — Гои из города и есть гои из города. Чего от них ожидать.
Это было понятней.
— То есть Анита не хотела уходить к тому гою? Он ее увел?
— А, Анита… — протянул Менахем, словно я затронул какую-то не очень приятную для него тему. — Нет, Анита — это совсем другое дело.
— Почему?
— Потому что Анита всегда делает только то, что хочет.
— Менахем, а почему Анита всегда делает только то, что хочет?
—
Получалось странно.
— А разве не все так живут? Разве ты не хочешь делать то, что делаешь? Разве папе Якиму не нравится жить?
Менахем улыбнулся.
— Это другое. Хотеть то, что делаешь, и делать то, что хочешь, — разные вещи.
Я задумался.
— Менахем, а я как устроен?
— Ты, Ариэль? Ты задаешь вопросы.
Он ждал ее каждую секунду того времени, которое проживал. Каждая секунда его жизни была секундой ожидания. Она проскальзывала в душу, скрипя, как маленькая песчинка, и добавляла еще чуть-чуть к температуре того огненного шара, который он все меньше и меньше старался держать взаперти. Его обвели вокруг пальца, его обманули. Можно было прийти, сказать: «Я с тобой», а потом уйти. Можно было смотреть на него холодными белыми глазами, а потом закрыть глаза и уехать в город. Мир сузился и из четырех стен стал одной. Стена стояла у него перед носом, и он, куда бы ни шел, постоянно тыкался головой в эту стену. Невозможно было о чем-нибудь думать или про что-нибудь говорить, невозможно было впустить Якима, который все пытался понять под дверью, что же он делает там один. Невозможно было даже говорить с Менахемом, но по другой причине: Менахем оставался последним живым существом, которому он еще боялся повредить. Ему было наплевать на мир, он давно перестал считать, сколько людей сгорело от его гнева, но Менахем был очень стар и к тому же существовал во всех его вариациях. Менахема нельзя было сжечь, и он прятался от Менахема так же, как от остальных.
Горячие камни сыпались с белой горы. Каждый камень, пролетая, прожигал в горе дорожку. Гора морщилась и стонала, но стояла на месте. Он целыми днями скатывал горячие камни с белой горы, и только благодаря этому не занимался ничем другим. Менахем постоянно просматривал все его вариации, ожидая найти в них новых умерших, но видел только бесконечные раскаленные камни, летящие вниз. «В одной из твоих вариаций ты был горой, Шува, — бормотал Менахем печально, — а в другой — камнями». На десять тысяч девятьсот девяносто девятом камне Анита вернулась.
Они начали жить странной и непонятной окружающим жизнью, которая временами казалась ему куда более настоящей, чем вся та жизнь, которую он прожил до тех пор, а временами была более невыносима, чем любая другая жизнь. Каждый месяц четыре недели подряд Анита ходила по их общему дому, проветривая комнаты холодным светло-серым взглядом и послушно оборачиваясь к нему каждый раз, когда ему этого хотелось. На пятую неделю она вставала, говорила: «Ну, я пошла» — и выходила за дверь. Он знал, куда она уходит — к гою из города. Знал и на сколько: на неделю. Ровно неделю она проводила в городе, у этого гоя, после чего возвращалась обратно. С ней было бесполезно разговаривать или спорить, она просто неприязненно смотрела перед собой и молчала. Три недели каждого месяца он старался жить, как ни в чем не бывало, потом неделю медленно раскалялся, ловя глазами привычные движения, которыми Анита снимала фартук, и, наконец, дожидался того момента, когда она выходила
за дверь. После этого он обычно шел к Менахему или к Якиму. Яким поил его ледяной водой и рассказывал о свободе, необходимой каждому живому существу, хоть женщине, хоть птице. Менахем ходил с ним по улицам и заставлял бесконечно просматривать вариации. Почти в каждой из них уже кого-то не хватало.Смотри, говорил Менахем, смотри. Та немолодая толстая женщина в парике. Ну?
Жена, заученно отвечал он, не глядя на женщину, трое детей, старший женился на девушке, которая в одной из моих вариаций была любовницей моего соседа, смертельно ревновала его к своей подруге, его жене, и в конце концов подсыпала яд им обоим, но отравилась сама, по ошибке выпив вино не из своего бокала.
— А в другой вариации? — не отставал Менахем.
Сотрудница по работе. В течение десяти лет каждый день надевала новые колготки, чтобы я заметил, какие у нее красивые ноги.
— Ты заметил? — со смешком интересовался Менахем.
Нет, отвечал он без выражения, нет, не заметил.
— А почему?
— Потому что как раз тогда я любил Аниту.
— А вон там, — не сдавался Менахем, — вон там, вдалеке, парень на мотоцикле? Кто?
Служил со мной в одной части, две вариации назад. В каком-то танковом бою то ли прикрыл меня собой, то ли я его прикрыл, не могу разглядеть. В любом случае погиб. Перед смертью просил меня, чтобы я женился на его жене.
— Ты женился?
— Нет.
— Почему?
— Потому что как раз тогда я любил Аниту.
Они ходили по улицам, и через несколько часов таких прогулок плиты тротуара под их ногами начинали дымиться и трескаться от жара его подошв. Менахем брал его под руку, осторожно разворачивал в нужную сторону и вел домой. Дома он освобождал свою руку, закрывал за Менахемом дверь, оставался один и начинал считать камни, летящие с белой горы.
Когда Анита возвращалась, он несколько дней ходил тихий, разглядывая крупные черты ее лица и пытаясь прочесть по ним то, что с ней происходило. Потом успокаивался, забывался и следующие три недели жил почти спокойно.
Мой отец Яким очень волновался за Шуву, когда тот жил один, поэтому часто посылал меня его проведать. Я каждый раз надеялся, что Анита уже вернулась и вместо жара Шувиных воспаленных окон меня встретил мягкий ветер ее присутствия. Но, как правило, отец точно вычислял тот момент, когда Аниты еще не было, а Шува уже изнемогал, поэтому я никогда не заставал Аниту, я вообще никого там не заставал, только своего дядю, никому не открывающему дверь. Мне полагалось с полчаса постоять на крыльце и порассказывать Шуве о нашей жизни — до тех пор, пока из его окна не доносилось неотчетливое «уходи». Это был сигнал, что он жив и можно отправляться обратно.
— Менахем, — сказал я как-то раз, не выдержав смеси сочувствия и тревоги, наполнявшей мои мозги, — я боюсь, что Шува кого-нибудь убьет.
— Кого ему убивать? — невесело откликнулся Менахем. — Всех, кого мог, Шува уже убил.
— Менахем, я боюсь, что Шува убьет себя.
— Нет, малыш, — засмеялся Менахем, — этого можешь не бояться. Шува не убьет себя.
— Менахем, — не отставал я, — я боюсь, что Шува убьет Аниту.
Менахем неожиданно стал серьезным и положил руку мне на плечо.
— Нет, Ариэль, — сказал он без улыбки. — Шува никогда не убьет Аниту.
— Почему? — спросил я, не обладая его уверенностью.
— Потому что он существует во всех ее вариациях, — ответил Менахем.
— Ты зря беспокоишься, малыш, — сказал мне Менахем через несколько дней. — Единственный, кого Шува может попытаться убить, — это гой из города.