Русские исторические женщины

И нельзя при этом не заметить, что под ужасный жернов этот попали почти все женщины, которые могли сказать о себе, что они еще помнили Петра Великого, что в детстве своими глазами видели, как он покатил по русской земле этот тяжелый жернов, который и раздробил много старого и негодного, а вместе с тем не мало молодого свежего.

Наталье Борисовне Долгорукой – вернее Шереметевой – было одиннадцать лет, когда хоронили Петра, и, следовательно, она принадлежит к тому поколению русских женщин, которые, если можно так выразиться, у матерей своих и кормилиц высосали частицу молока, оставшегося еще от XVII века, и с молоком этим всосали несчастья всей своей жизни.

Несмотря на то, что Наталья Долгорукая принадлежала к замечательным личностям по своей нравственной высоте, по редкому величию духа – ужасное время не пощадило и ее.

Вообще, личность Долгорукой заслуживает того, чтобы потомство отнеслось к ней особенно сочувственно и отметило имя ее в числе лучших, самых светлых личностей своего прошлого.

В 1857 году, в Лондоне вышла особая книга, посвященная памяти этой глубоко симпатичной женщины, под заглавием «Те life and times of Nathalia Borissovna, princesse Dolgorookov». Автор этой книги – Джемс Артур Гирд (Heard).

У нас в России о Долгорукой писано немного, но все, что о ней написано, выставляет ее «личностью такой благородной и возвышенной», которая «делает честь родной стороне».

Долгорукая оставила свои собственные записки, которые имели два издания в нынешнем столетии.

Писавшие о Долгорукой называют всю жизнь ее «трудной и скорбной», а ей самой дают наименование «великой страдалицы».

Наталья Борисовна родилась 17-го января 1714 года – следовательно, за одиннадцать лет до смерти Петра Великого: этого одного достаточно было, чтоб и ей, подобно всем женщинам тридцатых и сороковых годов восемнадцатого века, попасть под джагернатскую колесницу смутного переходного времени.

Она родилась в одном из самых знатных домов своего времени, а эти-то дома преимущественно и задела тяжелая индийская колесница; отец ее был знаменитый фельдмаршалу граф Борис Петрович Шереметев, один из соработников Петра Великого, который называл своего делового Бориса «Баярдом» за честность и «Тюренем» за ратные таланты и ставил его так высоко в своем мнении, что, из уважения к его заслугам, царь, вообще не любивший притворяться или рисоваться, всегда встречал Шереметева у дверей кабинета, когда этот «Тюрень» приходил к нему, и провожал до дверей – когда тот уходил.

Мать ее была также из знатного рода: в детстве она была Салтыкова, Анна Петровна, а по первому браку носила фамилию Нарышкиной, потому что была замужем за боярином Львом Кирилловичем Нарышкиным, родным дядей Петра Великого.

Много счастья должна была сулить жизнь для девочки, родившейся в такой завидной обстановке: знатность рода, богатство, уважение царя – все обещало светлую будущность.

А вышло наоборот, да так, как и не ожидалось: именно то, что должно было дать ей счастье, то именно и дало ей глубокое несчастье, которое она сама день за день и описывает, уже в старости оглядываясь на свое прошлое, богатое такими поразительными контрастами.

Намереваясь говорить о своем прошлом, она не задается задачей хроникера, не хочет захватывать всю ту разнообразную среду, в которой, как в глубоком омуте, погибали люди, а другие на их гибели строили свое счастье, чтобы потом и самим погибнуть.

«Я намерена только свой беду писать, а не чужие пороки обличать», – говорит она.

Себя и свой судьбу она так очерчивает общими штрихами, говоря, что после всего, что ею пережито, тяжело и доживать концы, тяжело и вспоминать прошлое.

«Отягощена голова моя беспокойными мыслями, – говорит она, – и, кажется мне, будто я уже от той тягости к земле клонюсь»…

«И я была человек, – замечает она далее, – вся дни живота своего проводила в бедах… Но не хвалюсь своим терпением, а о милости божией похвалюсь: он мне дал столько сил, что я перенесла».

Семейство, в котором родилась Наталья, было очень большое; кроме стариков, у Натальи было еще три брата и четыре сестры. Но вся любовь семьи, а в особенности матери, сосредоточивалась на маленькой Наталье.

Сама она говорит об исключительной привязанности к ней матери: «я ей была очень дорога».

На любимице особенно сосредоточились и заботы матери относительно развития ее способностей и предоставления ей всего доступного тогда образования в полном объеме.

Мать усердно заботилась, чтобы «ничего не упустить в науках, и, – по словам Натальи Борисовны, – все возможное употребляла к умножению моих достоинств».

Сердце матери не даром так прильнуло к дочери: из нее вышла редкая женщина, хотя мать и обманута была в своих надеждах насчет ее будущего.

«Льстилась она, – говорит о своей матери Наталья Борисовна, – льстилась она мной веселиться, представляла себе, что, когда приду в совершенные лета, буду ей добрый товарищ во всяких случаях, и в печали, и в радости, и так меня содержала, как должно быть благородной девушке»,

Девушка росла веселая и счастливая. Она сама признается, что была «склонна к веселью»; но еще в ранней молодости веселью этому судьба положила перерыв: отец ее умер, когда девочка не успела еще войти в возраст.

Но смерть отца была для нее совершенно почти не чувствительна; это было не то, что смерть матери, которая тоже была не за горами: девочка была еще слишком мала, когда умер отец, чтобы понимать всю цену постигшего ее несчастья. Зато тяжела ей показалась неожиданная смерть матери.

Это несчастье постигло Наталью, когда ей только что минуло четырнадцать лет и когда она уже научилась больше ценить потерю того, что действительно ценно.

«Это первая беда меня встретила», выражается она относительно смерти матери.

Действительно, это была пока первая реальная беда; а впереди их копилось очень много и беды все тяжелые, не переживаемые и не забываемые.

«Сколько я ни плакала, – говорит она в своих записках, вспоминая смерть матери, – все еще, кажется, было не довольно в сравнении с ее любовью во мне, и ни слезами, ни рыданием не воротила ее».

Но молодость брала свое. Как ни тяжела казалась потеря матери, как ни страшно было оглядываться назад, тем более, что молодость вообще не любит оглядываться, – все же в будущем светились радости, да и вообще, что бы там ни светилось, молодость всегда идет к этому будущему без оглядки, словно торопится пробежать без отдыху ту именно лучшую стадию своей жизни, о которой впоследствии будет сожалеть до самой могилы.

«Будет и мое время, – мечталось ей при тяжелом раздумье о потери матери, – повеселюсь на свете».