Русские исторические женщины
Шрифт:
Ясно, что все прощено и все позволено. Правду говорил царевич вице-канцлеру Шёнборну в ту ужасную ночь, когда явился к нему как помешанный, что «отец к нему добр». Ведь, отец и сам был, как и сын, не без слабостей: и он любил когда-то Анну Монцову, иноземку, дочь виноторговца, и эта «девка иноземка» была ему дороже всех царевен, королевен и принцесс; ведь, и теперь отец любит бывшую пленную немку, приведенную в русский лагерь в одной сорочке; а теперь она царица. Отчего ж и сыну не позволить любить ту, которая для него дороже короны и земли русской?
Беременная Евфросинья, как мы сказали, далеко отстала дорогой от царевича.
От этого времени сохранились три письма царевича и Евфросиньи. Писем этих, по-видимому,
Какой нежной заботливостью дышит первое письмо царевича к своей «Афрасинюшке», писанное с дороги, с немецкой границы, от 19-го ноября:
«Матушка моя друг мой сердешной Афрасинюшка здравствуй на множество лет. Я слава Богу доехал да немецкой земли, в добром здравии не печался маменка для Бога, а я на твой платочек глядя веселюся зделай друг мой себе теплое одеяло подчем спать для того холодно а печей в италии нет а подшубой не так хороше спать. Не мешкай долго ввенецыи что тебя дале то тяжеле а дорогой поезжай неспеша береги себе и малинково Селебенова засим тебя и с ним и з братом предаю в сохранение божие и пребываю верны твой друг всегда Алексей».
«Селебенов», «Селебен» – это они так называют свое дитя…
На это письмо Евфросинья отвечает царевичу уже из Германии, из Аугсбурга, от декабря:
«Государь мой батюшка друг царевич Алексей Петрович. Здравствуй на многая лета что меня изволишь памятовать: благодатью божиею в добром здравии. Селебиным поздравляю тебе, государю, праздником рождества христова. Желаю слышать о вашем здравии. Доношу тебе, государь, приехали в Аузшпург декабря 24 числа, слава Богу, в добром здравии и впредь уповаю на его божескую милость, который под рукой милости своея сохранит нас от всякого зла. Из Аузшпурга наняли фурманщиков до Берлина и отправимся завтра поутру. Летигу наняли до Берлина, для, того что в коляске не возможно ехать: земля мерзлая и очень колотко. Евфросинья».
Скоро царевич предстал пред очи грозного батюшки. По Москве разносится страшный шепот о том, что скоро начнется розыск. Но розыска еще нет. Может, и пронесется мимо эта горькая чаша. Сторонники царевича бранят Толстого, бранят и самого Алексея.
– Иуда Петр Толстой обманул царевича, выманил, и ему не первого кушать, – говорит Иван Нарышкин.
– Слышал ты, – говорит князь Василий. Долгорукий Богдану князю Гагарину: – что дурак царевич сюда идет, потому что отец посулил женить его на Евфросинье? Жолв ему, не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно.
Но вот 3-го февраля, в понедельник, в кремлевский дворец, где собралось все высшее духовенство и сановники, является царь, а за ним вводит царевича без шпаги.
Отец стал выговаривать сыну. Царевич бросается отцу в ноги, во всем винится и со слезами просит помилования. Отец прощает на условиях – отказаться от наследства и открыть своих сообщников.
Царевич все исполняет. От престола он отрекается в Успенском соборе перед евангелием, и подписывает отречение.
В тот же день обнародывается манифест с изложением причин лишения царевича престола, и начинается розыск.
В тот же день, перед началом страшного дела, царевич ищет утешения в беседе со своей возлюбленной.
Вот что он пишет ей из Преображенского:
«Друг мой сердешной Афрасинюшка. Здравствуй матушка моя на множество лет. Я приехал сюда сегодни а батюшка был вверху на Москве в столовой полате со всеми и тут я пришел и поклонился ему в землю прося прощения что от него ушел к цесарю, и подал ему повинное писмо и он меня простил милостиво и сказал что де тебя наследства илишаю и надлежит де тебе и прочим крест целовать брату яко наследнику и чтоб как мне так и прочим по смерти батюшкой
не промышлять о моем возведении на престол, и потом велел честь за что он меня лишил наследства и потом пошли в соборную церковь и целовали я и прочии крест а каково объявление и пред крестом присяга то пришлю к тебе впредь а ныне за скоростью не успел и потом батюшка взял меня к себе есть и поступает ко мне милостиво дай боже что и впред также и чтоб мне даждатся тебя в радости. Слава Богу что нас от наследства отлучили понеже останемся в покое с тобой. Дай боже благополучно пожить с тобой в деревне понеже мы с тобой ничего не желали толко чтоб жить в Рожествене сама ты знаешь что мне ничего не хочется толко б с тобой до смерти в покое дожить а будет что немецких врак будет о сем не верь пожалуй ей болше ничего не было верный друг твой Алексей».Начались аресты, казни. Жестокая казнь постигла Кикина. Казнили Большого-Афанасьева, дьяка Воронова. Схватили князя Василия Долгорукого, Никифора Вяземского, первого учителя царевича, у которого этот последний и спознался с Евфросиньей.
Глебов, бывший ростовский епископ Досифей, а теперь расстрига Демид, Пустынский, Журавский, Дорукин – все это кончило смертью то на колу, то на колесе.
Покончив московские казни, царь, 18-го марта, едет в Петербург. Царевич с ним. Буря, кажется, прошла совсем.
Царевич весь отдается одной страсти – увидеть Евфросинью. В светлый праздник пасхи он на коленях умоляет мачеху не разлучать их, дозволить им брак.
В половине апреля в Петербург приезжает, наконец, и Евфросинья.
Нужно и ее допросить.
Никто не думал, чтобы показания Евфросиньи дали такой страшный конец делу.
По неведению или из желания спасти себя, эта женщина все открыла, чего никто не открыл, и чего царь даже и не ждал.
Евфросинья показала, что в Эренберге, в крепости, царевич писал письма по-русски: к архиереям, писал к цесарю с жалобами на отца.
Евфросинье царевич говорил, что в русском войске бунт, что об этом в газетах пишут.
Около Москвы волнение – об этом в письмах пишут.
– «Авось либо Бог дает нам случай с радостью возвратиться», – радовался царевич, слыша о смуте в России.
Из Неаполя царевич так же часто писал цесарю жалобы на царя.
– «Вот видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое!» – говорил царевич, прочтя в газетах известие, что младший царевич болен.
– «Хотя батюшка и делает, что хочет, только как еще сенаты похотят; чаю, сенаты и не сделают, что хочет батюшка», – так говорил он о «сенатах».
К архиереям для того писал письма, чтоб их подметывать.
– «Я старых всех переведу, – говаривал царевич, – и изберу себе новых по своей воле. Когда буду государем, буду жить в Москве, а Петербург оставлю простым городом. Кораблей держать не буду. Войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым владеньем. Зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле».
Читая в газетах о каких-нибудь видениях, или известия, что в Петербурге тихо и спокойно, говаривал, что видения и тишина не даром.
– «Может быть, отец мой умрет, или бунт будет. Отец мой, не знаю, за что меня не любит, и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна: и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство! И добра не будет, и будет смятение: иные станут за брата, а иные за меня».
Евфросинья не пускала его бежать из Неаполя к папе римскому просить протекции.
Когда собирался ехать к отцу, то Евфросинье отдал «черные письма, велел их сжечь, а когда приходил секретарь вицероя неаполитанского, то царевич сказывал ему из тех писем некоторые слова по-немецки, а секретарь записывал, и написал один лист, а писем всех было листов с пять».