Русские исторические женщины

Вот что открывала Евфросинья…

Когда, затем, царь спросил сына, пристал ли бы он в бунтовщикам, если бы за ним прислали, даже при живом отце, сын отвечал:

– А хотя б и при живом прислали, когда б они сильны были, то б мог и поехать…

Это говорил сын отцу.

«Все было сказано (позволяем себе выписать это блестящее место из истории Соловьева). Перед Петром не был сын, неспособный и сознающий свою неспособность, бежавший от принуждения к деятельности и возвратившийся с тем, чтоб погребсти себя в деревне с женщиной, к которой пристрастился. Перед Петром был наследник престола, твердо опиравшийся на свои права и на сочувствие большинства русских людей, радостно прислушивавшийся к слухам и замыслам, имевшим целью гибель отца, готовый воспользоваться возмущением, если бы даже отец и был еще жив, лишь бы возмутившиеся были сильны. Но этого мало: программа деятельности по занятии отцовского места уже начертана: близкие к отцу люди будут заменены другими, все пойдет наоборот, все, что стоило отцу таких трудов, все, из-за чего подвергался он таким бедствиям, и. наконец, получил силу и славу для себя и для государства, все это будет ниспровергнуто, причем, разумеется, не будет пощады второй жене и детям от нее. Надобно выбирать: или он, или они? или преобразованная Россия в руках человека, сочувствующего преобразованию, готового далее вести дело, или видеть эту Россию в руках человека, который со своими Досифеями будет с наслаждением истреблять память великой деятельности. Надобно выбирать; среднего быть не может, ибо заявлено, что клобук не гвоздем будет к голове прибит. Для блага общего надобно пожертвовать недостойным сыном; надобно одним ударом уничтожить все преступные надежды. Но казнить родного сына! Сначала Петр в Москве был склонен снисходительно смотреть на сына; в нем видно было желание оправдать Алексея через обвинение других. Царь говорил Толстому: «Когда б не монахиня, не монах и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое неслыханное зло. Ой, бородачи! многому злу корень старцы и попы; отец мой имел дело с одним бородачом, а я с тысячами. Бог сердцеведец и судья вероломцам. Я хотел ему блага, а он всегдашний мой противник». Толстой отвечал: «Кающемуся и повинующемуся милосердие, а старцам пора обрезать перья и поубавить пуха». – «Не будут летать, скоро, скоро!» – сказал на это Петр.»

Пытали, наконец, и царевича.

19-го июня дали царевичу двадцать-пять ударов.

24-го июня – пятнадцать ударов.

26-го июня вновь были в застенке: сам царь, Меншиков, князь Долгорукий, Гаврило Головкин, Федор Апраксин, Иван Мусин-Пушкин, Тихон Стрешнев, Петр Толстой, Петр Шафиров, генерал Бутурлин.

Началось с восьми часов утра. В одиннадцать разъехались.

«Того ж числа (значится в «записной книге с. – петербургской гарнизонной канцелярии») пополудни в 6-м часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гарнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

В тот же день перехвачено было донесение голландского резидента Деби, писанное, вероятно, за несколько часов до смерти царевича:

«Хотя царевич Алексей Петрович чаял, что чрез полученное прощение и для того публикованный манифест о своем животе уверен был, – понеже его царское величество сам его более за проведенного, нежели проводителя и главу того замысла почитал, – однако же, об нем весьма инако оказывается. Метресса царевича случай подала на открытие наивящших тайностей. Она есть низкой породы из Финляндии, пленная и к б…. с принцем Алексеем обнаженным ножем и угрожением смерти принужденная особа. Многие чают, что она, по принятии греческой веры и первому рождению, через греческого священника и духовного отца того принца, который такожде посажен, в пути, действительно, венчана с царевичем, и видится, что сие некоторым образом основательно есть, понеже, когда помянутая метресса от царя совершенное прощение получила, некоторые драгоценные вещи оной назад отданы и ей при том сказано было, что когда она замуж выйдет, то предбудущему ее мужу хорошее приданое из казны выдано будет, она на это ответствовала: «К первому б…. принуждена была, и после того принца никто при моем боку лежать не будет». О которых словах разный сумнения учинены были, которые более к тому клонятся, что она еще вовсе надежду не потеряла, в которое время нибудь корону на себе видеть. Хотя она чрез глубочайшую покорность и объявление того, что она ведает, себя при сих опасных временах ищет в полученную милость от царя утвердить, однако ж она чрез изустное свое объявление много тягости, как несчастливому принцу, так и участникам его причинила, также чрез письма, которые они к нему писали и у нее найдены».

Такова была историческая миссия Евфросиньи Федоровой. Как видно из донесения резидента Деби, и она мечтала видеть на своей голове корону.

VII. Александра Салтыкова (Александра Григорьевна Салтыкова, урожденная княжна Долгорукая)

Петровские преобразования очень глубоко захватывали старую русскую почву. Обновляя государственный формы, общественную жизнь и внешние проявления этой жизни, вызывая и развивая образовательные силы страны, Петр заглядывал и в семейную жизнь русского общества, справедливо понимая, что семья – первый общественный питомник: – если семья дает обществу урода, то и общество не в силах сделать из него человека.

Петр знал семью по программе «Домостроя»; знал он и русскую женщину, жившую в семье по этой программе. Он сам был отчасти воспитанник домостроевских женщин; но, по счастью, он скоро отбился от них, и пошел своей дорогой.

Заглядывая и в семейную обстановку русского общества, Петр и тут пытался воевать с «барбарскими обычаями». Он, между прочим, высказывал, что желает русское общество «из прежних азиатских обычаев вывести и обучить, как все народы христианские в Европе обходятся».

Для этого царь, между прочим, запрещал указами, «чтоб никто, не зная женихов, как прежде было, не ходили замуж».

Это уже прямая забота о женщине. Петр, противник «Домостроя» и всего застарелого, хотел защитить женщину от рекомендуемой Сильвестром «плетки» и от мужниных кулаков.

Насколько воля преобразователя встречала отпор в старой русской семье, доказывает вся несчастная жизнь хоть бы такой высоко поставленной женщины, как княжна Долгорукая, нашедшая себе мужа в знаменитом брате царицы Прасковьи Федоровны, Василии Федоровиче Салтыкове.

Александра Григорьевна Долгорукая была дочь князя Григория Федоровича Долгорукого и племянница знаменитого петровского сподвижника, неустрашимого Якова Долгорукого.

Как почти все женщины первой четверти восемнадцатого столетия, княжна Долгорукая одной ногой так сказать, стояла еще позади рубежа, отделявшего старую Русь от новой, так что на воспитании ее должны были лежать старые краски, только жизнь и обстановка давали уже им новый оттенок.

В 1707 году, молодой девушкой она вышла замуж за немолодого уже вдовца, Василия Салтыкова – следовательно, породнилась с царской семьей, хотя Долгорукие и прежде бывали в кровном родстве с владетелями русской земли.

Семейное положение, в которое поставлена была молодая княжна, и составляет все содержание ее жизни. Положение это становится до некоторой степени характеристикой эпохи – и оттого несложная, но и нерадостная жизнь этой женщины приобретает в наших глазах интерес исторический.

Десять лет прожила бывшая княжна Долгорукая в замужестве с Салтыковым, и жизнь эта не выходила, по-видимому, из колеи обыкновенных, рядовых жизней высшего и среднего общества.

Вследствие родства с царским домом, Салтыковы обращаются в придворной сфере. В 1718–1719 годах они живут в Митаве, при дворе герцогини курляндской Анны Иоанновны, которая, как дочь царицы Прасковьи, приходилась племянницей Салтыкову, а по нему – и его жене, Александре Григорьевне Салтыковой.

Около этого времени у Салтыковых разыгрывается семейная драма, источник которой нам неизвестен, но самая тяжелая роль в этой драме выпадает на долю Салтыковой. Разлад между ними, может быть, начинался давно, но резкое обнаружение его относится к тому времени, когда Салтыков начал открыто преследовать жену и обращаться с нею самым бесчеловечным образом. Салтыкова жаловалась герцогине, обращалась с просьбой о защите к царице Екатерине Алексеевне; но это еще более вызывало ожесточение со стороны мужа, и жизнь Салтыковой становилась каторгой: муж обращался с ней грубо, постоянно бранил, и, даже вопреки «Домострою», часто пускал в ход кулак и палку. Мало того, он открыто жил с любовницей, со своей собственной служанкой, и это еще более увеличивало тягость положения жены, которая, как хозяйка в доме, часто была морима голодом.

Уезжая по делам в Петербург, Салтыков бесчеловечно избил жену и оставил ее на произвол судьбы. Анна Иоанновна сжалилась над больной, и взяла ее к себе, поручив придворному доктору лечить нанесенные ей мужем раны.

Но вот муж требует ее к себе в Петербург. Боясь новых истязаний, Салтыкова решается бежать к отцу, у которого она была единственная дочь.

Отец ее в это время находился в Варшаве, в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра.

Убегая к отцу, Салтыкова тайно предуведомила его об этом, а другим никому не открыла своего намерения, кроме герцогини Анны Иоанновны.

Отец выслал навстречу дочери князя Шейдякова, который и должен был проводить ее до Варшавы. (Шейдяков встретил беглянку недалеко от Митавы, на Двине, в одной еврейской корчме, и тотчас же распорядился, чтобы обоз с ее вещами и дворней ехал далее в Ригу, а Салтыкову с двумя горничными пересадил в почтовую коляску, приготовленную им заранее, и приказал держать путь к Варшаве.

Но Салтыкова знала своего мужа и боялась его. Она знала, что он и у отца найдет ее и вытребует для расправы. Поэтому, чтобы смягчить его гнев и, по возможности, обмануть, дав благовидный предлог своему бегству, она с дороги пишет ему: «При отъезде моем в Ригу, получила я от отца своего присланных людей; приказал он видеться с собой. Не смела воли его преслушать; а когда изволите мне приказать быть – я готова. Не надеюсь я вашего за то гневу, понеже имела давно от вас позволение. А что мое платье и другое осталось по отъезде вашем из Митавы, и я ничего не взяла».