Русские поэты 20 века. Люди и судьбы
Шрифт:
А в личной жизни для Ахматовой весь «советский период» – время перманентных и горестных испытаний. В 1918 году формально расторгнут брак с Н.Гумилевым, хотя супружеские отношения прекратились намного раньше.
В 1918-1921 годах она замужем за ученым-ассирологом, поэтом и переводчиком Владимиром Шилейко. В своих поздних мемуарных заметках Ахматова сетовала: «Это все Коля и Лозинский… Египтянин! Гений!»
И этот супружеский союз оказался недолгим. Тем не менее, мощный историко-философский взгляд на Мир и цивилизацию, свойственный В.Шилейко, оказался весьма полезным для Ахматовой. Позднее (Ташкент, 1942 год) она даже назовет сочиненную в эвакуации драму
В начале 1920-х годов объектом очередного ахматовского «увлечения» стал композитор-авангардист Артур Лурье, вскоре эмигрировавший.
А с 1922 года она фактически стала женой «левого» искусствоведа Николая Пунина. Брак зарегистрирован в 1926 году (одновременно с документальным переоформлением псевдонима – «Ахматова» – на фамилию) и продолжался до 1938 года. Но и после развода бывшие супруги – из-за жилищного кризиса – остались в одной коммунальной квартире. Быт Ахматовой вообще и всегда был чудовищно тяжел…
Н.Мандельштам, говоря о мужьях Ахматовой, утверждала (не без чисто женской пристрастности и солидарно-ревнивой однобокости), что никто из них не был ей по плечу, всех их ранила слава этой женщины:
«Мужья, из которых я знала троих – Шилейку, Пунина и Гаршина, чувствовали рядом с ней свою неполноценность и проявляли это в достаточно диких поступках. Шилейко сжег ее стихи в самоваре, а Пунин всячески подчеркивал, что она бывший поэт, устарела, никому не нужна… Знаменито его изречение, популяризированное самой А.А. (Ахматовой. – В.Б.): «поэт местного царскосельского значения»… В этом есть элемент шутки, но Пунин – старый лефовец, … ежедневно выливал на А.А. целые ушаты «бриковщины». Подозреваю, что этот теоретик футуризма знал наизусть все «белые стаи», но не считал возможным в этом признаться. К этому примешивалась обида, что ему она стихов не писала до самого разрыва». И, наконец, безумие проделанного ими эксперимента – осталась жить в семье бывшего мужа: А.А. гордилась тем, что не разрушала семейной жизни своих друзей; ради ребенка или Бог знает ради чего, возможно, просто из-за трудностей с жилплощадью…
Ей было очень плохо в пунинском доме, но к ней никто не подходил с обычной женской меркой. (13) Впочем и А.А. относилась к своим мужьям временами достаточно жестоко, возможно, она всерьез никого из них и не любила. На склоне дней она вздыхала о них так: «Должно быть, это только я жила с ними, не живя… Может так и нужно было, чтобы я их всех так топтала, чтобы сделать то, что я сделала…». Вдобавок найти себе человека по росту ей было сложно. Кроме Пунина, который был с ней одного роста, все мужья были несколько ниже ее.
Сама Ахматова на склоне своих дней вспоминала о Н.Гумилеве часто и тепло, о В.Шилейко – непринужденно и весело, а вот о Н.Пунине – редко и раздраженно…
В 1922 году появился последний целостный и самостоятельный ахматовский сборник – «Anno Domini MCMXXI» (в переводе с латыни «В лето Господне 1921» – Пг., 1921 (обл.1922). – 102 с. – 2.000 экз.). Это – прекрасные неоклассические стихи, с ведущей нотой скорби и мрачного пророчества. В атмосфере того шаткого времени многим показалось, что дарование Ахматовой статично и однообразно – до боли, до пресыщения. Она словно зашла в тупик, где дальнейшее развитие невозможно.
Между тем именно Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века. Она прямая наследница Льва Толстого и Ивана Тургенева. Генезис ее стихов лежит именно в этой прозе. Ее поэтическая форма, острая и оригинальная, построена с оглядкой на психологическую
прозу прошлого века. (О.Мандельштам)Но те, кто требовал от поэта постоянной ломки стихотворной формы, жонглирования ею – дабы поразить читателя чем-то таким «новеньким» – глубоко заблуждались: эпоха НЭПа – время конформизма и приспособленчества, и пафос отречения, духовной стойкости этому времени и подавляющей массе его обитателей чужд.
Ну а к середине 1920-х годов Ахматову – по указке партийно-советских властей – просто перестали печатать. Уже подготовленный в издательстве Гессена (Петроград-Ленинград) ахматовский двухтомник так и остался лишь в наборе. Тотальная цензура превращает ее в «непечатного» поэта, чьи сборники («Четки» и «Белую стаю») читатели в 1920-1930-х годах вынуждены переписывать от руки. Да и число ее читателей явно уменьшилось. В эпоху культа силы и отказа от старой морали и прежних ценностей читатель нередко искал в стихах лишь подкрепления своих позиций приспособлечества, оправдания личной преданности новой власти.
Люди круга Ахматовой оглянулись в 20-е годы и увидели, что они в один миг, без всякого перехода, очутились в новом мире – среди совершенно чужих людей, говорящих на чужом языке: другие слова, мысли, понятия и чувства.
Ленинград, где прожила всю оставшуюся жизнь Ахматова, в этом смысле был еще едва ли не лучшим городом страны. Со времен Гражданской войнв власти сохраняняли его как островок «маниловщины». Здесь по идее Горького сохраняли интеллигенцию – просто так – на запас – за то, что она много знает. А вдруг это когда-нибудь пригодится… Но Ахматова с 30-х годов жила здесь как помилованная под постоянным гнетом страха – чуть не до конца 1950-х годов. Тоько после 1956 года она начала восстанавливать свои многие уничтоженные и сожженные стихи.
Но весь предвоенный период (вторая половина 1920-х – 1930-е годы) – время, не благосклонное к поэзии вообще. Оно антипоэтично: это годы внутреннего кризиса или вынужденного молчания для многих русских стихотворцев. Вот и Ахматова за весь двенадцатилетний срок супружества с Н.Пуниным написала лишь три десятка стихотворений.
Все это – на фоне тяжелейшего быта, постоянного отсутствия средств к существованию. Мизерную пенсию (70 руб. в месяц) ей удалось оформить только благодаря личному содействию Н.Бухарина в 1928 году, но и эта государственная «милостыня» сопровождалась полуиздевательской формулировкой – «в связи с прежними заслугами в русской литературе, которые невозможно применить в современности».
Официозной критикой насаждалось мнение о том, что Ахматова «безнадежно устарела» как «крайне правый поэт», не нужный в «буднях великих строек». Ругань и травля в печати не признавала этических рамок. Так, символист-ренегат, а затем сервильный литературовед П.Перцов в 1925 году не постеснялся заявить: «Мы не можем сочувствовать женщине, которая не знала, когда ей умереть».
В советской обыденности литературно-художественная критика вообще превратилась в своеобразную форму доноса.
Ахматова позднее вспоминала:
«Нормальная критика … прекратилась в начале 20-х годов (попытки Осинского и Коллонтай вызвали немедленный резкий отпор). На смену ей пришло нечто, может быть, даже беспрецедентное, но во всяком случае недвусмысленное. Уцелеть при такой прессе по тем временам казалось совершенно невероятным. Понемногу жизнь превратилась в непрерывное ожидание гибели. Попытаться найти какую-нибудь работу было бессмысленно, потому что после первой же статьи Перцова, Лелевича, Степанова и т.д. всякая работа тут же бы рухнула». (14)