Русские поэты XX века: учебное пособие

«Поэтика идейных схем и стереотипов», «искусство как идея» – вот ставшие общепринятыми определения концептуализма.

Концепт – это мертвая или отмирающая (в представлении поэта) идея (лозунг), навязший в зубах штамп, клише. Но подается концепт по видимости «серьезно» и словно бы «изнутри» этого заидеологизированного мира. В результате не просто возникает иронический эффект – схема «кончает жизнь самоубийством».

Вот как это происходит в одном из стихотворений Дмитрия Александровича Пригова [14] (р. 1940):

14

Именно такая форма – по имени-отчеству – установилась для обозначения автора-героя приговских стихотворений. Тексты Пригова воспроизводятся с авторской пунктуацией.

Течет красавица ОкаСреди красавицы КалугиНарод-красавец ноги-рукиПод солнцем греет здесь с утраДнем на работу он уходитК красавцу черному станкуА к вечеру опять приходитЖить на красавицу Оку

Псевдостарательный, псевдоученический четырехстопный ямб преследует, казалось бы, локальную юмористическую цель. Столкновение «высокого» и «низкого», рождающее смеховой эффект, особенно заметно в третьей, «номинативной» строке, где абсолютно параллельными становятся «народ-красавец» и «ноги-руки». Но банальному «количество» противопоставлено глубинное «качество»:

И это есть, быть может, кстатиТа красота, что через годИль через два, но в результатеВсю землю красотой спасет

Заболтанная, опошленная в советское время формула Достоевского стала обозначать нечто противоположное своему изначальному смыслу. И именно «эстетика ничтожного и пошлого» (А. Хансен-Леве) в такой концентрации, «идейностью идейность поправ», очищает культуру от сора стереотипов. Часто Пригов использует не отдельные формулы, а целые тексты, в той или иной степени «узаконенные» советской культурой. В результате создается то, что в последние десятилетия определяется как интертекст (см. вариации на темы стихотворений Сергея Есенина «Собаке Качалова», Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», Лермонтова «Сон» («В полдневный зной…» и др.). Например, в трансформации светловской «Гренады» герой тоже «ушел воевать», только «покинул» при этом не славянскую «хату», а сытый Вашингтон —

Чтоб землю в ГренадеАмериканцам отдатьИ видел: над КубойВсходила лунаИ бородатые губыШептали: ХренаВам

Здесь мы встречаемся и с характерным приговским «довеском» (укороченная последняя строчка).

В поисках исторических аналогий, ассоциаций с приговским героем критики называют и Козьму Пруткова, и капитана Лебяд-кина из «Бесов» Достоевского. Понятие «эстетика ничтожного и пошлого» отчасти подтверждает справедливость таких аналогий. Так, приговские стихи о Милицанере чем-то напоминают «Военные афоризмы» Пруткова. Глубокомысленно-пустые размышления прутков-ского полковника – комментатора афоризмов – и его образ в целом действительно ассоциируются с приговским Милицанером, «величественно» пьющим пиво «в буфете дома литераторов»:

Он представляет собой ЖизньЯвившуюся в форме ДолгаЖизнь – кратка, а Искусство – долгоИ в схватке побеждает Жизнь

Стихи Пригова можно назвать – вслед за М. Айзенбергом – «стилизацией графоманства», а «в пределе» – официозной литературы. В пользу последнего предположения свидетельствует и тот факт, что количество его произведений исчисляется уже даже не тысячами, а десятками тысяч. Да и сам Пригов на вопросы о своем любимом тексте отвечает в том же ключе: он пишет не стихотворениями как единицами, а циклами и книгами.

Наиболее утонченный вариант поэтики концептуализма представляет собой поэзия Л. Рубинштейна – «стихи на карточках».

Лев Рубинштейн (р. 1947) длительное время работал в библиотеке, что, видимо, непосредственным образом повлияло на форму его стихов.

Действительно, исполняя их перед публикой, Рубинштейн держит в руках стопку библиографических карточек, с краткой записью или без нее. Вот пример такой поэтической картотеки – начало текста «Появление героя»:

– Ну что я вам могу сказать?– Он что-то знает, но молчит.– Не знаю, может, ты и прав.– Он и полезней, и вкусней.– У первого вагона в семь.– Там дальше про ученика.– Пойдемте. Я как раз туда.– Ну что, решили что-нибудь?– Сел – и до самого конца.– Послушай, что я написал,– А можно прямо через двор,– Он вам не очень надоел?– А можно завтра – не горит.– Три раза в лень перед едой.– Ну, хватит дурака валять!– В галантерее на углу.– Порядка ста – ста двадцати.– Так вот. что я тебе скажу.– Вы проходите – я сейчас.– Не надо этих жалких слов!– А ну-ка покажи язык!– Так что, мы едем или нет?– Спасибо, мне не тяжело.– Нет, ты серьезно или так?– Так тоже, знаете, нельзя.– Ты что, совсем осатанел?– Давай попробуем еще.– Благодарю вас, я сама.– Да как-то я уже привык.– Мне это нужно или вам?– Ты тоже в общем-то не прав– А что там про ученика?– Я ж говорил тебе: не лезь!– Оставь меня – мне тяжело.– Ну, ты бы позвонил, узнал..

Это «дробная», полифоничная поэзия, напоминающая чем-то «Разговоры на улице» Г. Сапгира (см. «Лианозовская школа»). Однако аналогия эта справедлива только до известного предела. Внешне это то же многоголосье, но только не многообразие. Разноголосица Сапгира подчеркивается стилевыми, метрико-ритмичес-кими и тематическими контрастами; у Рубинштейна же актуализируется общее, почти не различимое; различия нивелируются и в области содержания, и в области формы. Вопрос, который при чтении (слушании) возникает у человека, воспитанного на классической литературе – а поэзия ли это вообще? – разрешается самим Рубинштейном очень просто: он, как и другие концептуалисты, утверждает: поэзия – это сама речь.

Тексты (а вернее, «суммы микротекстов») Рубинштейна напоминают визуально-словесные работы 1970-х годов лидера концептуализма в изобразительном искусстве И. Кабакова. Строгое совпадение внешних структурных характеристик подобных микротекстов лишний раз дает понять, что значение их постигается только в сумме (см. выше самооценку Пригова). Такая сознательная ориентация на множественность, на количество – еще одно подтверждение мысли об «исчезновении» лирического героя (целостного).

У концептуалистов, как мы помним, нет традиционного «я». С другой стороны, все принципиально может стать их «я». Вот как эта идея выражена в стихотворении Владимира Друка (фрагмент):

Иванов – япетров – ясидоров – ятак точно – тоже як сожалению – явидимо – явидимо-невидимо – яв лучшем случае – яв противном случае – тоже яв очень противном случае – опять яздесь – я, тут – як вашим услугам – ярабиндранат тагор – яконгломерат багор – ядихлоретан кагор – явасилиса прекрасная – если не ошибаюсь ятам, где не вы – ятам, где не я – ячем более ятем менее ятем не менее – яИКТО ЕСЛИ НЕ Я?Я ЕСЛИ НЕ Я?Расслабьтесь, это я пришел…

Концептуализм – явление конкретно-историческое; он был взыскан культурой на определенном этапе, выполнил свою миссию «могильщика» отживших смыслов и – утратил былую актуальность. Обращает на себя внимание, например, как далеко ушли от концептуализма начинавшие в русле этого течения С. Гандлевский и Т. Кибиров. В начале 90-х Гандлевский определил свой метод как «критический сентиментализм» – поэзия между высоким и ироническим стилями, самая сложная и – находящаяся в поисках гармонии.

В стихах Тимура Кибирова (р. 1955) сохранена ушедшая в небытие эпоха. Сохранена не только и не столько в логике истории, сколько в многообразии подробностей и деталей. Например, запахов – как во вступлении к поэме «Сквозь прощальные слезы»:

Пахнет дело мое керосином,Керосинкой, сторонкой родной,Пахнет «Шипром», как бритый мужчина,И как женщина, – «Красной Москвой»(Той, на крышечке с кисточкой), мылом,Банным мылом да банным листом,Общепитской подливкой, гарниром,Пахнет булочной там, за углом.Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Я чую,Чую, Господи, нос не зажму —«Беломором», Сучаном, Вилюем,Домом отдыха в синем Крыму!