Русские полководцы XIII-XVI веков

Непривычно для нашего слуха звучит эта речь. Она отталкивает нас своей выспренностью, а более всего — искренним воодушевлением, которое в наш век безверия и бесплодной насмешливости кажется почти оскорбительным. Нам так и хочется одернуть автора, заставить замолчать, а еще лучше — сознаться в лицемерии, в желании заслужить своим патриотизмом милость самодержца и вместе с нею десяток деревень в Симбирской губернии.

Но не будем спешить с охулением и осмеянием. Старый Карамзин знал нечто такое, что недоступно не только нынешним глубокомысленным служителям Клио, но и равным ему по значению прежним мастерам историографии. Он знал, что вера есть дар, который грешно зарывать в землю. Он не прятался за кулисами ссылок на труды предшественников, но смело появлялся перед читателем со своими собственными чувствами и размышлениями. Карамзин верил в величие России, любил ее славу, скорбел о ее уничижении — и не стыдился показывать это.

Убежденный, что история есть предмет не столько познания, сколько описания, он интересовался преимущественно людьми, творившими ее. Не имея в источниках достаточно материала для написания полнокровных, достоверных портретов деятелей, он в каждом из них выделял одну-две наиболее яркие черты (методика, отчасти сходная с приемами работы летописца).

Историки, пришедшие на смену Карамзину, решили познать прошлое — эту нереальную реальность, это отражение собственного лица в бездонном омуте Вечности. Карамзин же был в душе поэт, и потому в нем жила бесхитростная мудрость ребенка. Не ожидая от яблони апельсинов, он требовал от истории лишь одного: она должна помочь нам жить. В "Истории государства Российского" каждый из деятелей прошлого словно бы дает читателю урок: добродетель благотворна, порок губителен.

Но Карамзин не ограничивался историко-портретной живописью. Он знал великую целительную силу созерцания потока времени. Тяжкие бедствия, выпавшие на долю наших предков, неизбежная смерть героев, падение целых государств — все это в какой-то мере примиряет нас с собственными несчастьями, с безрадостно и однообразно текущей жизнью. Историк как бы дарит углубившемуся в его труд читателю вторую жизнь — пусть иллюзорную, но зато полную подвигов, цветущую безрассудством и страстями. Преисполненный глубочайшего уважения к минувшему — чувства, почти незнакомого позднейшим историкам, — он стремился сделать свой стиль достойным предмета. В торжественной размеренности его многосложных фраз есть что-то от неторопливого движения священника в храме.

Дмитрий Донской был едва ли не самым любимым героем Карамзина. Да и могло ли быть иначе? Как ни в ком другом, красота действия сочеталась в этом князе с красотой и благородством цели. Историк говорит о Дмитрии тепло и проникновенно: "…Никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Дмитрий, за его великодушие, любовь ко славе отечества, справедливость, добросердечие…" (39, 107).

Но вернемся к рассказу о беспокойной юности князя Дмитрия: в эти годы он сформировался как правитель и воин. Суздальско-московский спор решался то военными, то дипломатическими средствами. Его напряженность усиливалась из-за отсутствия единой власти в Орде, где в конце 50-х гг. XIV в. началась затяжная династическая смута. Историки подсчитали, что за период с 1357 по 1381 г. на престоле Золотой Орды побывало 25 ханов.

Война между двумя Дмитриями завершилась совсем как в сказке: свадебным пиром. Суздальский князь Дмитрий Константинович почел за лучшее уступить москвичу великое княжение Владимирское и заключить с ним союз. В знак вечного мира Дмитрий Московский женился на дочери суздальского князя Евдокии. Венчание состоялось в воскресенье 18 января 1366 г. (21, 105–106).

Какие впечатления и мысли вынес Дмитрий Московский из этой первой в его жизни большой войны? Первое из них, несомненно, заключалось в том, что сила важнее права. В данном случае право — традиция престолонаследия, возраст, боевые заслуги — было на стороне суздальского князя, но сила — на стороне москвичей. И право уступило силе.

Впрочем, воспитатели Дмитрия, вероятно, позаботились о том, чтобы избавить его от укоров совести таким рассуждением: род Даниила имеет собственное, основанное на его заслугах перед Русью право считать великое княжение Владимирское своей "вотчиной", т. е. наследственным, неотчуждаемым владением.

Второй урок суздальской войны вытекал из первого. Орда не в праве распоряжаться "вотчиной" московских князей — великим княжением Владимирским. Ее власть не вечна. Ей можно повиноваться, а можно и оказывать сопротивление, отстаивая свою правду с оружием в руках. Юный Дмитрий размышлял: уже истекало более столетия "томления бесерменского". И не настал ли час для исполнения пророчества: "Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Когда кончишь опустошение, будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабительства, разграбят и тебя" (Исайя, 33, 1). Так говорил Исайя — один из самых чтимых и читаемых на Руси в ту пору ветхозаветных пророков.

Согласно средневековым представлениям о мире, события настоящего представляют собой лишь своего рода вариацию на ту или иную тему Ветхого или Нового Завета, g текстах Библии находили ответ на вопросы современности. В темных глаголах Исайи, предсказывавшего великие бедствия Иерусалиму, искали откровения о судьбе порабощенной чужеземцами Руси.

В сознании князя Дмитрия понятие "воля Божья", возвышаясь над прочими, не исключало, однако, и понятия "право". Следует заметить, что в ту эпоху понятие "право" было очень туманным, тогда как понятие "сила" — вполне конкретным. Однако и "право" все же существовало, опираясь главным образом на два взаимосвязанных и весьма уважаемых представления — "старина" и "порядок". Издавна существовал порядок, согласно которому старший по возрасту среди князей имел право быть старшим и по положению. Преимущество возраста — один из коренных устоев человеческого общежития — признавалось и в вопросах разделения власти. Другим несомненным правом каждого князя было владение тем или иным "столом", причем в принципе любой мог претендовать и на самый почетный из них — великий владимирский "стол".

Но как в первом, так и во втором случае право не срабатывало само собой. Оно должно было сочетаться с реальной военной силой, способной обеспечить осуществление этого права.

Новизна политических взглядов Дмитрия Московского заключалась не в том, что он силой добывал то, на что в принципе имел право, а в том, что он с помощью той же силы решил искоренить сам принцип общего для всех князей права претендовать на высшую власть в Северо-Восточной Руси. Точно так же Дмитрий попытался устранить мешавший ему принцип равенства всех князей перед лицом церкви.

Главной опорой в осуществлении этого переворота в области представлений о миропорядке была, разумеется, московская военная мощь. Ее зримым воплощением стала возведенная в Москве зимой 1367–1368 гг. белокаменная крепость. Постройка этой крепости поразила современников не только небывалым размахом работ. В ней было нечто особое, многозначительное. Ни один город Северо-Восточной Руси не имел в ту пору каменных стен. Их возведение было бы воспринято Ордой как вызов. Москва решилась сделать этот вызов. Пять лет спустя каменный кремль начал строить у себя в Нижнем Новгороде и князь Дмитрий Константинович.

Постройка каменной крепости стала первым сознательным шагом князя Дмитрия Московского по пути, который со временем приведет его на Куликово поле. Именно тогда, во второй половине 60-х гг., произошел какой-то важный сдвиг в самосознании московских руководителей, и в первую очередь самого внука Калиты. С чуткостью, свойственной только умному и наблюдательному врагу, этот новый взгляд на себя и окружающих отметил тверской летописец. Приведем его суждение в оригинале, по-древнерусски. "Того же лета (1367) на Москве почали ставити город камен, надеяся на свою на великую силу, князи Русьскыи начаша приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою"* (20, 84).

Среди обстоятельств, повлиявших на формирование личности князя Дмитрия Московского в 60-е гг., следует отметить и еще одно — эпидемию "моровой язвы", выкосившую едва ли не половину всего населения Северо-Восточной Руси. "Был мор великий, страшный", — восклицает летописец, повествуя о событиях 1364 г. (20, 83). По-видимому, именно "черная смерть" унесла мать Дмитрия княгиню Александру и его младшего брата Ивана. Теперь весь род Даниила сводился лишь к двум отрокам — Дмитрию Московскому и его двоюродному брату Владимиру Серпуховскому. Старший брат Владимира Иван умер еще в конце 50-х гг.